Джордж Фрейзер - Флэш без козырей

Луни, наконец, приплелся и, представьте себе, приволок бразильский флаг. Мы, кстати, как раз плыли под точно таким же, поскольку как раз проходили Срединный пролив. [XXVI*] Полагаю, он думал, что все сделал правильно, но Спринг впал в полное бешенство.

— Да лопни твои паршивые глаза! — завопил капитан. — Уберите ко всем ч…тям эту даговскую тряпку! Вы что, хотите похоронить под этим барахлом англичанина?!

С этими словами он сбил Луни с ног, а затем пинком отправил его в шпигат. Спринг разразился страшной руганью, так что шрам на его лбу опять побагровел. Наконец, один из матросов принес Юнион Джек, и мы пустили его в дело. Капитан исторгнул из себя речь, требуемую церемонией, тело скользнуло по доске и с плеском исчезло в волнах, миссис Спринг растянула мехи, а мы все запели «Скалу веков». Наше «аминь!» еще не успело растаять в воздухе, как Спринг снова подошел к несчастному Луни и отвесил ему такого пинка, что тот пролетел через открытый люк прямо на нижнюю палубу. Я часто думал: насколько бы поучительно было нашим студентам-богословам посмотреть, как на «Бэллиол Колледже» отдают последние почести мертвым.

В общем, это был только еще один пример, который я привел, чтобы показать вам, каким сумасшедшим был Спринг. Полагаю, что сие событие осталось в моей памяти только потому, что следующие несколько недель не баловали нас яркими впечатлениями. Это может показаться чем-то весьма необычным, если говорить о прохождении судна работорговцев Срединным проливом, но стоит вам самому попасть в подобные условия, как вы начинаете ногти грызть со скуки. У меня было совсем немного дел — стоять вахту, помогать в организации танцев рабов и продолжать обучение леди Каролины Лэмб. Она повсюду сопровождала меня и теперь носила полотняное платье, сшитое парусным мастером, на случай, если попадется на глаза миссис Спринг, как будто та никогда раньше не видела голых черномазых. Самой леди Каролине Лэмб на условности было наплевать, и стоило ей оказаться в моей каюте, как она мигом сбрасывала платье и забиралась с ногами на койку. Там она и сидела — неподвижная, как черная статуя, в ожидании, когда ее начнут учить — тем или иным способом.

Еще одним моментом, который я должен отметить, поскольку он позже оказался важным, было поведение Луни. Не знаю, привела ли к этому выволочка, которую устроил своему стюарду Спринг, но после смерти Комбера Луни как будто стал совсем другим человеком.

Раньше он был смирным, счастливым идиотом, а теперь стал угрюмым, шарахался, если кто-то заговаривал с ним, и все больше прятался по углам, бормоча что-то себе под нос. Я несколько раз мягко попытался было убедить его прекратить это, но он лишь плакал и мычал, содрогаясь при одном только упоминании имени Спринга.

— Он — дьявол, — пищал Луни, — прок…тый дьявол! Он убьет нас всех! Он уже… — и уползал, ругаясь и жалко хныча, чтобы затаиться где-нибудь.

Даже Салливан, относившийся к нему мягче, чем остальные, не смог убедить несчастного вернуться к исполнению обязанностей стюарда, и прислуживать Спрингу в его каюте пришлось китайцу, помощнику повара.

Насколько я помню, так мы плыли на запад, а затем на северо-запад около месяца, пока однажды утром не оказалось, что мы уже пересекли Атлантический океан и вошли в Карибское море. Все это начинало мне нравиться, так как стояла прекрасная погода и мне уже не приходилось натягивать свитер, но теперь на судне произошли некоторые изменения. Так, начались ежедневные артиллерийские учения с нашими длинноствольными девяти- и двенадцатифунтовками, что показалось мне зловещим и вызвало растущее оживление среди матросов. К тому же, если раньше люди, свободные от вахты, могли бездельничать, то теперь они должны были внимательно наблюдать за горизонтом и следить за ветром. Спринг или Салливан постоянно находились на шканцах с подзорной трубой; каждый раз, когда показывалось крупное судно, Спринг приказывал, чтобы пушки были заряжены и возле них наготове стояли матросы. Погода становилась все более жаркой, а прохладные ночи — все короче, так что смрад, поднимающийся с заполненной рабами нижней палубы, буквально сбивал с ног и даже в постоянном бормотании и завывании нашего живого груза слышались, как мне казалось, более глубокие, тревожные ноты. Как мне стало известно, именно в этих местах и случались бунты рабов, поскольку к тому времени многие из них обычно умирали (к счастью, на нашем судне до сих пор пришлось бросить за борт всего пятерых), а остальные становились угрюмыми и, наконец, ими овладевало отчаяние. Раньше чувствовался только их испуг и убожество, но теперь мы ощущали, как внизу закипает слепая ненависть. Это было заметно по тому, как они угрюмо озирались по сторонам во время танцев, опустив голову и выкатив глаза, в то время как матросы стояли вокруг с ружьями в руках, а легкие пушки были заряжены и направлены на палубу, чтобы очистить ее в случае необходимости.

Я как мог пытался держаться подальше от этих мрачных черных скотов; даже акулы за бортом и те выглядели не такими опасными, а нас всегда сопровождало с полдюжины этих морских страшилищ, которые надеялись поживиться очередным сброшенным за борт телом. Их темные вытянутые силуэты, скользящие в толще воды, были хорошо видны даже на глубине нескольких саженей. Но за последнюю неделю плавания вдоль побережья старого испанского Мэйна не один я превратился в сплошной комок нервов. Похоже, даже Спринг стал осмотрительнее, поскольку, вместо того чтобы плыть на северо-запад, к Наветренному проливу и далее к нашему предположительному пункту назначения, который, судя по всему, располагался где-то на северном побережье Кубы, он повернул почти прямо на запад, к Москитному Берегу, бывшему в те времена почти столь же забытым Богом местом, что и побережье Африки, которое мы перед этим покинули. Я разглядел его лишь как легкую темную полоску далеко по левому борту, но тяжелый запах окутал судно точно одеяло. Смола пузырилась в швах судовой обшивки, а ветер, казалось, вырывался прямо из огнедышащей печи. К тому времени, когда мы зашли в бухту Роатан, которую вы можете найти на карте островка Ла-Баия, что вблизи побережья Гондураса, наше осторожное судно было насквозь прожарено солнцем, зато нас не заметил ни один патрульный корабль янки или судно испанской береговой охраны. [XXVII*]

Мы бросили якорь в этом огромном расчетном центре всех африканских работорговцев, где шхуны с Берега Слоновой Кости, балтиморские клиппера и ангольские барки, свободные торговцы с Пролива и бразильские пираты — все находят себе место для стоянки в широкой бухте, а береговые лодки и другие маленькие суденышки вьются вокруг них, как водомерки на пруду. Даже вонь нашего собственного трюма, набитого рабами, меркла, побежденная невыразимым смрадом, доносящимся из огромных выгородок и загонов, которые рядами выстроились на берегу и даже сбегают вплоть до самых пирсов, купающихся в зеленой воде бухты. Трудно поверить, что такие места, как это, существуют на свете, пока не увидишь его своими глазами и не почуешь собственным носом, со всем многообразием населяющего его отребья — черные и полукровки всех сортов, торговцы из Рио с закрученными усами, пистолетами за поясом и серьгами в ушах, словно буканьеры со страниц старой книги, янки с Восточного побережья, в цилиндрах и с сигарами, торчащими из-под усов подобно острым кремневым пикам; докрасна загоревшие английские моряки, на некоторых из которых еще уцелели потрепанные широкополые флотские шляпы; индейцы с выдубленными ветром лицами и ножами, болтающимися в кожаных ножнах на шее; шкипера — лягушатники и даго, в расшитых куртках и пестрыми шарфами на головах и сотни негров, всех размеров и оттенков — и все это болтает, кричит и спорит на половине языков мира. Одно объединяет их — все они живут за счет работорговли.