Джордж Фрейзер - Флэшмен на острие удара

Я прыгнул назад, и сани помчались по заснеженной равнине, а далеко позади в ночном небе мерцало красное зарево. Глядя на него, я думал — жив ли еще Пенчерьевский и что сталось с тетей Сарой? При любом раскладе я надеялся, что ей не придется хотя бы долго мучиться. Потом я занялся наведением в наших санях подобия порядка.

Ну и шикарная это вещь — трехконные сани: это даже не экипаж, а настоящий маленький дом на полозьях. Они снабжены идущим по кругу пологом с опускающимися клапанами на окнах, и когда последние закрыты, штуковина превращается в уютное гнездышко: если имеется достаточно мехов и бутылочка-другая, тебе там будет тепло, как в печке. Я убедился, что все в порядке, пристроил в уголке хлеб и ветчину, предусмотрительно захваченные Истом, и пересчитал бутылки: три — с коньяком, одна — с белым вином. Валя, похоже, еще не пришла в себя, и когда я приоткрыл клапана заднего окна, чтобы пустить немного света, то убедился, что она и впрямь впала в тот беспокойный тяжелый сон, какой иногда бывает у людей, переживших страшные потрясения. Луч лунного света засеребрился на ее волосах, скользнул по одной из белоснежных грудей, шаловливо выскользнувшей из-под меха; я, само собой, убедился, что сердце у нее бьется, но более беспокоить не стал — до поры. Отличная вещь — сани: возница не видит и не слышит, что происходит внутри.

Так началось наше путешествие. Я завернулся в шкуру, глотнул коньяку, а потом выглянул наружу, приподняв клапан бокового окна, расположенного как раз над полозьями. Ветер резанул, как ножом, а снег из-под саней завертелся вокруг. Мы словно летели над землей; я перебрался на сиденье возницы, к Исту, и угостил его коньяком.

Даже закутанный в шкуры, он стучал зубами от холода, так что я поплотнее подвернул вокруг него меха и поинтересовался, как обстоят дела. По его прикидкам, если нам удастся прорваться через деревню и взять верное направление, то до Геническа мы можем добраться за пять или шесть часов, но при условии постоянной смены коней. Однако он заявил, что больше чем по полчаса зараз править санями на таком холоде нельзя. Так что я принял у него вожжи, а Ист с трудом заполз внутрь. В одном я мог быть совершенно уверен — с ним Валя может спать совершенно спокойно.

Если бы не леденящий холод, эта езда при лунном свете даже доставила бы мне удовольствие. Снежный покров был ровным и плотным, так что стука копыт почти не было слышно, а полозья только слегка скрипели по снегу — даже удивительно, как можно ехать так быстро, и при этом почти бесшумно. Впереди видны были окутанные паром лошади, а за ними — ничего. Белое полотно, уходящее до самого горизонта, великолепная луна, и Полярная звезда, которую я, обернувшись, нашел именно там, где она должна быть — прямо за спиной.

Я уже почти окоченел, когда минут через двадцать справа по борту заметил огни; свернув, мы обнаружили маленькую захудалую деревушку, населенную обычными полудикими крестьянами. Посоветовавшись с Истом, я спросил, сколько и в каком направлении надо ехать, чтобы добраться до Осипенки. Ист держал в голове приблизительную таблицу мест и расстояний, позаимствованную из той книги. Из сбивчивых ответов крестьян — тех пугал любой чужак — мы смогли вывести верный курс и приняли к юго-западу.

Пришла очередь Иста править. Пока он находился внутри, Валя очнулась — быть может, наш друг распустил руки, а может, и нет, — и начала рыдать, переживая за отца и тетю Сару, которая сидела с больной казачкой в бараках, где скорее всего и была отрезана от своих.

— Бедная овечка, — говорит мне Ист, беря вожжи. — Сердце кровью обливается, когда я вижу ее горе, Флэшмен. Так что я дал ей несколько капель лауданума из пузырька, который… который всегда ношу с собой. Она проспит несколько часов, это пойдет ей на пользу.

Я готов был ударить его. Если есть на свете вещь, способная меня взбодрить, то это возможность, зарывшись в теплые шкуры, утешить убитую горем обнаженную блондинку. Но Ист сделал свое черное дело — Валя храпела, как морж. Так что мне пришлось ограничиться хлебом и ветчиной, после чего я тоже слегка покемарил.

Продвигались мы хорошо и через пару часов, по удачному стечению обстоятельств, прибыли на почтовую станцию, находящуюся, судя по всему, на Мариупольской дороге. Мы получили новую тройку коней и славно подкрепились, но начал сказываться недостаток сна, и через несколько часов после рассвета мы заехали в первый попавшийся лесок — на деле, не более чем жалкое скопище кустарника — и решили дать отдых себе и лошадям. Валя все еще не очнулась, и, облюбовав себе по скамейке в санях, мы с Истом заснули мертвым сном.

Я проснулся первым и, высунув голову, обнаружил, что солнце уже клонится к закату. Свет его был тусклым и печальным, мороз крепчал. Глядя сквозь искривленные ветви на унылую, бесконечную ширь, я вдруг поежился, причем вовсе не от холода. Неподалеку от нас виднелись два или три причудливых возвышения, которые здесь называют курганами — насколько я понял, это погребальные холмы, оставленные давно забытыми варварскими племенами. В этом неверном свете выглядели они жутковато и зловеще, словно гигантские снежные люди. Тишина была сверхъестественной — ты мог буквально ощущать ее: ни дуновения ветра, только холод и пустота, нависающие над степью. Я почувствовал беспокойство, и тут вдруг в моей голове всплыл нарочито спокойный голос Кита Карсона, [76] Кристофер (Кит) Карсон (1809–1868) — легендарный охотник и первопроходец Дикого Запада. прозвучавший в мертвой тишине фургона, едущего по дороге на запад от Ливенворта: «Ничего не видно и не слышно, ни намека на опасность. Вот это-то меня и пугает».

Меня в ту минуту это тоже испугало. Я растолкал Иста и мы без промедления тронулись в путь. Я взял вожжи, и мы, минуя одинокие курганы, заскользили на юго-запад, в ледяную пустыню. При мне была бутылка и кусок хлеба, но ничто не могло согреть: мне было страшно, но я не мог понять от чего — видимо, от этой тишины и неизвестности. И тут откуда-то издалека с правой стороны донесся звук. Тот высокий зловещий вой, что наводит ужас на всю степь, разливался по пустому пространству. Ошибки быть не могло — это был волк.

Лошади тоже его услышали, заржали и, наддав ходу от страха, помчались на предельной скорости, сбивая в кровь копыта. Но воображение мое летело еще быстрее. Мне припомнился рассказ Пенчерьевского про женщину, которая в надежде оторваться от этих чудовищ, напавших на ее сани, выбрасывала им одного за другим своих детей — ее потом казнили за это — и бесконечное множество других историй о санях, атакованных голодными стаями, чьих седоков буквально сожрали заживо. Я не смел даже обернуться, боясь увидеть нечто, мчащееся за нами по пятам.