Рихард Дюбель - Кодекс Люцифера

Павел особо не задумывался о различиях в соперничающих конфессиях. Задание, которое он должен был выполнять вместе с остальными шестью Хранителями, не зависело от толкования веры, а если они провалят свою миссию, то принадлежность к католической или лютеранской вере будет играть какую-то роль лишь постольку, поскольку дьявол с удовольствием уничтожит как одних, так и других. От кладбищенской церкви, стоявшей на возвышении, открывался прекрасный вид на весь город. Они простояли там добрых два часа, наблюдая за медленной агонией Браунау.

Во время походов вокруг деревянной церкви Бука обнаружил целый ряд обетных табличек. Охваченный восторгом, который у него всегда вызывали трудно читаемые буквы, он застыл возле табличек и смотрел на них, пока Павел не подошел к нему и не прочел вполголоса надписи. Там шла речь о наводнении 1570 года, двух случаях голода в том же году и в следующем, об эпидемиях чумы 1582 и 1586 годов, от которых погибли более тысячи человек. Одна из табличек заканчивалась короткой молитвой: «Всеблагой Господь да отведет от нас гнев Свой и да защитит милостью Своей от других таких же напастей и от большей кары». И протестанты, и католики перед страхом смерти обращаются к одному Богу, и мольбы их ничем не различаются. На обетных табличках католической приходской церкви больше ни слова не говорилось о том, что Господь гневается на то, что так много жителей города обратились к лютеранской ереси, и потому насылает на Браунау египетские кары. Так же мало было сказано у церкви Девы Марии о том, что, разумеется, гнев Божий навлекли на город католики, попавшие в сети папских вероотступников.

Бесполезными оказались как истинная, так и ложная вера, как обетные таблички, так и вырубленные в камне мольбы о милосердии. Браунау – богатый город суконщиков, жемчужина Северной Богемии, самоуверенная, практически независимая община богатых бюргеров, вырванная у аббатов, королей, князей и обитателей монастырей, раздробленная на части множеством наводнений, разъедаемая чумой, – приближался к своему концу. Павел знал, что аббат Мартин в глубине души винит во всем себя, и знание это причиняло ему боль. Вина, склонявшая аббата к земле почти парализовала его, заставила отступить и пустить все на самотек – и наградила такой ужасной славой в городе что Павел иногда желал, чтобы чума стерла их всех с лица земли, лишь бы забылся несправедливый позор, а имя аббата не пронеслось сквозь годы синонимом бесчестья.

Наконец они повернули домой. Никто не заговаривал с ними, никто не проклинал их и не просил о помощи. Обитатели умирающего города уже не поддавались подобным порывам.

Когда Павел отошел от Буки и оглянулся, то увидел, что в вестибюле стоит один из монахов монастыря. Павел улыбнулся ему, хоть это и было лишено всякого смысла, – каждый, кому приходилось иметь дело с ним или с другими Хранителями, мгновенно каменел лицом и излучал сильное желание оказаться на другом конце монастырских земель. От этого клейма ничуть не помогала улыбка, единственный дар Господа своему созданию по имени Павел, побуждавшая почти каждого, кто ее видел, улыбаться в ответ.

– Его преподобие отец настоятель хочет говорить с тобой.

Павел кивнул и повернулся к лестнице, ведущей наверх, во внутреннюю часть монастыря.

– Немедленно, – добавил монах.

– Я должен сообщить об этом своим братьям, – объяснил Павел, не переставая улыбаться. – Хранители должны всегда знать, где находятся все…

– Немедленно, – повторил монах.

Отвращение, которое он испытывал, сделало его голос хриплым.

Павел обменялся взглядом с Букой.

– Наедине, – отрезал монах.

Глаза Павла сузились.

– Сообщи об этом братьям, – попросил он Буку.

– Х… х… хорош-ш-ш-шо, – ответил тот.

Павел кивнул. Он снова повернулся к монаху, которого прислал аббат Мартин. На его губах опять появилась улыбка, но ему было тяжело удерживать ее.

– После тебя, брат, – сказал он.

Посланник аббата повернулся и пошел прочь, не удостоив Павла взглядом. Улыбка сползла с лица Хранителя. Он последовал за своим собратом, и с каждым шагом сердце его стучало все сильнее.

Аббат выглядел так, будто может в любой момент потерять сознание. Монах, приведший Павла, поклонился и ушел. К услугам аббата Мартина был зал для собраний, комфортабельная приемная для гостей-мирян в отдельном флигеле и маленькая – для членов общества, у входа в трапезную. Аббат стоял у окна, будто свет был необходим ему, чтобы удостовериться в существовании реального мира. Он молчал, пока они не остались одни. Монах, выходя из помещения, закрыл за собой дверь. Такое молчание обычно называют «кричащим». Кроме него Павел слышал лишь удары собственного сердца. Он молча наблюдал, как аббат несколько раз начинал говорить, но каждый раз замолкал. Молодой Хранитель чувствовал потрясение главного человека в монастыре так, словно оно было его собственным.

– Да пребудет с тобой Божья благодать, досточтимый отец, – наконец прошептал Павел, но фраза эта была не столько приветствием, сколько пожеланием.

– Ты еще помнишь брата Томаша? – выдавил из себя аббат.

Они стояли друг напротив друга, разделенные пустым пространством кельи. Аббат Мартин казался серым собственным изваянием в луче света, падавшего в окно; Павел же был сгустком тьмы в сумраке возле двери, говоривши», «Как же я могу забыть его, досточтимый отец?»

– Я грешен перед Богом, перед ним и перед ребенком, – произнес аббат Мартин. Это прозвучало, как всхлип. – Я совершил то, что должно, и все же согрешил.

– Ты совершил то, что должно, досточтимый отец, и именно это имеет значение.

– Мне это неизвестно. Так ты считаешь, я поступил правильно? Я этого не знаю, брат Павел.

Юноша помедлил немного и подошел к аббату. Теперь, с близкого расстояния, он разглядел, что глаза Мартина покраснели. Болезненное биение его сердца еще не успокоилось, но теперь к страху и мрачным предчувствиям добавилось горячее сочувствие. И оно заглушило все ростки сомнения в его душе. Чего бы ни пожелал аббат Мартин, он, Павел, сделает это.

– Досточтимый отец, почему ты вспомнил о нем именно сейчас? Брат Томаш уже давно на небесах, и Господь простил ему, как простит и тебе, и всем нам.

Руки аббата вырвались из рукавов рясы, в которые он их засунул, скрестились на груди. Потом он схватил Павла за запястья. Пальцы его оказались цепкими и ледяными на ощупь.

– Нет, – возразил он и затряс головой, как безумный, – нет, нет, нет! Брат Томаш жив. Он здесь, вернулся в Браунау. Он умирает и хочет получить от меня прощение грехов, но у меня не хватает мужества отправиться к нему и посмотреть в глаза тому греху, который был совершен по моему приказу!