Энтони О'Нил - Империя Вечности

В конце концов, не получив никакого ответа, Наполеон решил в последний раз устроить суровую осаду собственной памяти. Он был убежден, что обладает в этой области поистине чудодейственной силой, ибо смолоду гордился умением не только перечислить поименно всех военных в своем полку, но и сказать, откуда кто родом и даже каких придерживается политических убеждений. Где-то в тайном и темном чертоге черепной коробки, убеждал себя Бонапарт, в тупике какой-нибудь извилистой галереи наверняка затерялось арабское имя, которым «красный человек» представился той ночью внутри Великой пирамиды. Нужно было только настойчиво пробиться к нему сквозь марево мелких происшествий и несущественных подробностей. И вот, затеяв опасную игру только затем, чтобы определить имя главного персонажа в загадочной истории, Наполеон вступил в немилосердную войну против собственного рассудка: теперь ему оставалось или победить, или сойти с ума.

Чтобы растормошить свою память, он оживил египетскую кампанию в мельчайших подробностях, так что носом чувствовал запахи пряностей и боевого пороха; он прочел о далекой стране все книги, какие сумел достать; подолгу сидел над атласами и глобусом; повесил у себя в кабинете подробную топологическую карту, составленную силами ученых его Института Египта и запрещенную им же много лет назад; то и дело возвращался к томику сказок «Тысяча и одной ночи», наслаждаясь поэтичными именами героев; а главное — выписал из Парижа официальный вариант французско-арабского словаря, разработанного лингвистами экспедиции.

В ожидании последнего император томился, словно в лихорадке.

— А знаешь ли ты, что слово «арсенал» имеет арабское происхождение? — спрашивал он своего пажа Сен-Дени.

— И «сахар» тоже.

— Надо же, арсенал и сахар! Целая культура в пороховом рожке.

Но когда словарь оказался на острове, сэр Гудсон Лоу наотрез отказался передать его узнику.

— Гиена! — шипел Бонапарт. — Кто дал ему право удерживать книгу, разрешенную мне по закону?

— Он опасается, не зашифровано ли там секретное послание, господин.

— Да? И что же он отменит в следующий раз? Наверное, солнечный свет?

— Он бы с радостью, господин, если бы мог.

Оставшись без помощи словаря, Наполеон продолжал терзать свой разум до полного изнеможения. Не раз и не два он испытывал танталовы муки, приближаясь к неуловимой разгадке: теперь узник был уверен, что первая часть имени — Абдулла, но далее, как ни бился, не мог извлечь из памяти даже одного-двух слогов, которые показались бы знакомыми. Между тем за окном увядала трава, чахли цветы, деревья теряли пышную листву, старились и умирали времена года, таяли скалы — алчное время пожирало все и вся, тем более человеческую плоть, грозя поглотить и его, так и не отыскавшего ответ.

Разочарование обостряло тоску, а та, в свой черед, подстегивала упрямую решимость идти до конца. За бессонницей и мигренями пришли головокружения, тошнота, приступы озноба, обильный пот. Тело Наполеона распадалось на части, сознание съеживалось, однако он не сдавался в яростной борьбе против собственной смертности.

В сентябре тысяча восемьсот двадцатого года Бонапарт написал отчаянное прощальное послание Денону, не ведая даже, достигнет ли оно адресата.

В феврале тысяча восемьсот двадцать первого узник в последний раз оседлал своего скакуна по кличке Шейх.

К апрелю двадцать первого — начал кашлять черной кофейной гущей с прожилками крови; живот у него обвис, желудок отказывался принимать пищу, а глаза уже не выносили яркого света. Прикованный к постели, Наполеон заговаривался и бредил.

И только в конце месяца, поверив, что смерть заклятого врага подступила к порогу, сэр Гудсон Лоу разрешил принести словарь.

Как и его давно почивший отец, оказавшись почти на краю разверстой могилы, Бонапарт решил заблаговременно вернуться в лоно унаследованной веры или по крайней мере сохранить удобный нейтралитет. Его исповедником стал простодушный Анжело Виньяли, юный священник из Ватикана, — правда, бывший император подозревал в нем лазутчика Папы Римского, а значит, еще одного соглядатая из тех, что так и вертелись вокруг, в особенности теперь, почуяв стремительное приближение смерти. Так или иначе, именно падре Виньяли принес Наполеону долгожданную книгу и с готовностью помог переместиться в кресло у прикроватного столика, где все-таки не царила загробная тьма.

Зеленый сафьян переплета был усеян тиснеными золотыми пчелами. Убористо исписанный фронтиспис украшало довольно любопытное стихотворение багдадского поэта девятого столетия по имени Абу аль-Атахия:

С трясущейся головой и дрожащими губами Наполеон лихорадочно листал страницы, ища знакомое имя или слово, от которого заработала бы память. Время от времени он громко читал что-нибудь, задумывался, смаковал произнесенное, отвергал и устремлялся дальше.

— «Yahdi», — говорил он, к примеру, и палец его на миг застывал на месте. — «Дарить»…

— «Layla» — «ночь»…

— «Sha'a» — «желать»…

Капли дождя расплывались пятнами по стеклу, высыхали и падали снова; Бонапарт продолжал искать, бормоча и морщась, презрительно отворачиваясь от ячменного отвара, рисового пюре и прочих деликатесов, которыми вздумали соблазнять пациента встревоженные лекари. Император болезненно побледнел, глаза его налились кровью, но он запрещал прикасаться платком к своему покрытому холодной испариной лбу, боясь хоть на миг прервать охоту теперь, когда добыча была так близка — и что ему цена, что ему сама смерть!

Когда субтропический день резко сменился субтропической ночью и мимо при свете свечи на цыпочках прошел Сен-Дени, Наполеон вдруг застонал, закрыл руками лицо и, судя по его виду, едва ли не разрыдался, хотя со стороны невозможно было понять: то ли он совершил ужасное открытие, то ли просто поддался изнеможению.

— Сир, — обратился к хозяину Сен-Дени, — принести вам халат?

Бонапарт не ответил.

— Сир?

Наполеон испустил еще один тяжкий вздох и с трудом поднялся на ноги, но тут же покачнулся. Его подхватили под руки, довели до кровати, уложили на взбитые подушки, укрыли простынями в темных разводах от рвоты — а потом застыли над крохотным, мятущимся в бреду человечком, пытаясь хоть что-то разглядеть за крепко сжатыми веками. Никто не догадывался, что генерал, чьи сражения унесли почти четыре миллиона жизней, мысленно уже покинул Святую Елену и никогда не вернется обратно: он перенесся в Египет, на сумеречные каирские улицы, в двенадцатое августа тысяча восемьсот девяносто девятого года и снова держал путь к великим пирамидам.