Александр Дюма - Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]

А теперь перейду к врачам, ученым и литераторам, составлявшим узкий кружок желанных собеседников сэра Уильяма, и таким образом будет довершено описание того мира, в который мне предстояло вступить, куда меня увлекли обстоятельства, о каких уже шла речь, и иные, еще более невероятные и куда более драматические, что мне придется представить взору моего читателя.

Случилось так, что сэр Уильям незадолго до своего последнего отъезда в Лондон лишился сразу двух своих наиболее постоянных сотрапезников.

Первый из них умер в возрасте тридцати восьми лет: это был знаменитый Гаэтано Филанджери (его вдове я впоследствии причинила зло, в чем ныне раскаиваюсь).

Другой был старцем восьмидесяти лет и слыл самым остроумным человеком в Неаполе. Возможно, покойный аббат Гальяни — так звали прославленного остроумца — был обязан такой своей репутацией тому, что долгое время жил во Франции.

Поскольку они оба скончались еще до моего прибытия и я не успела с ними познакомиться, у меня нет причин заниматься ими далее. Что касается оставшихся, то в числе наших наиболее частых визитеров следует назвать прежде всего врача Котуньо и его коллегу кавалера Гатти, двух в высшей степени занятных персон.

Доктор Котуньо, хотя и занимал важное место среди светил медицинской науки, был, по словам сэра Уильяма, человек в высшей степени сведущий в классической литературе — греческой, латинской и итальянской. Я никогда не могла понять, каким образом при своей многочисленной клиентуре, работая в клинике и давая консультации на дому, он выкраивал время еще и для чтения, которому был обязан своей громадной эрудицией. У тех, кто приходил к нему на прием, он никогда не брал ничего сверх раз и навсегда установленной платы в три пиастра. При всем том он зарабатывал три тысячи фунтов стерлингов в год.

Незадолго до нашего приезда в Неаполь он вылечил виконта д’Эриса, испанского посла, от паралича — у этого дипломата отнялась правая рука. Потребовались полтора месяца и пятьдесят визитов, чтобы полностью исцелить его.

Испанский посол прислал врачу тысячу дукатов. Котуньо ответил ему следующим посланием:

«Ваше Превосходительство ошиблись, послав мне тысячу дукатов за пятьдесят визитов. Я взял себе за правило не брать за свои визиты больше трех пиастров, хотя бы моим пациентом оказался сам король.

Пятьдесят визитов по три пиастра — это составляет сумму в сто пятьдесят пиастров.

Я имею честь отослать разницу Вашему Превосходительству.

Доктор Гатти был примечателен совсем в другом роде, он был настолько же жаден, насколько Котуньо бескорыстен. Будучи самым пламенным сторонником прививок, он в бытность свою в Париже заработал на них бешеные деньги.

В глазах доктора Гатти сэр Уильям был его лучшим другом по двум причинам: он весьма ценил, во-первых, наш стол, а во-вторых, наши экипажи, которыми он мог свободно располагать. В противоположность Котуньо, очень озабоченного положением неимущих классов, доктор Гатти надменно заявлял, что он не унизится до того, чтобы лечить людей второго сорта.

В отличие от Котуньо, антиподом которого он, казалось, поклялся быть во всем, Гатти никогда не заглядывал в ученые книги, ограничиваясь тем, что почитывал газетные статьи и памфлеты. Вместо того чтобы сохранять свою независимость перед власть имущими, как было свойственно его знаменитому коллеге, он был чрезвычайно настойчивым искателем их милостей.

Он утверждал, что два самых счастливых в мире народа — это неаполитанцы и испанцы, поскольку их короли Фердинанд и Карл III — такие заядлые охотники, что им не хватает времени заниматься чем-либо еще, а народ, которым государь не занимается, стоит на пути к совершенному благосостоянию.

Что касается последнего умозаключения, то, по-моему, сэр Уильям и сам склонялся к мнению доктора Гатти, ведь всей своей карьерой при дворе Фердинанда он был обязан своей страсти к охоте и ловкости, которую он проявлял в этом искусстве.

На следующий день после нашего прибытия король послал сэру Уильяму приглашение, написанное собственноручно:

«Приходите скорей, дорогой Гамильтон, и составьте мне компанию на охоте в Казерте. У меня не выпадало ни одного удачного дня со времени Вашего отъезда; Вы увезли мою удачу с собой, и я надеюсь, что Вы привезли ее обратно.

С дружеской приязнью

Третьим близким другом нашего дома, если не считать членов дипломатического корпуса, был маркиз Дель Васто, прямой потомок того, кому Франциск I отдал свою шпагу, не пожелав вручить ее коннетаблю де Бурбону. Маркиз Дель Васто принадлежал к семейству д’Авалос, одному из самых почтенных в Италии; у него было сто тысяч дукатов ренты, что соответствует пятистам тысячам французских ливров. Подобные состояния, довольно обычные для Англии, в Италии очень редки. Шпага Франциска I, разумеется, хранится в сокровищнице дома д’Авалос.

Довольно часто сэр Уильям принимал у себя также герцога Термоли, потомка генуэзского аристократического рода, давно обосновавшегося в Неаполе.

Герцог Термоли был главным королевским конюшим; сын князя Сан Никандро, он, однако, был весьма далек от того, чтобы гордиться этим обстоятельством. Дело в том, что князь Сан Никандро, назначенный воспитателем короля, по мнению одних, из-за интриг, по утверждениям других, не пожалев для этого трат, воспитал государя так плохо, что тот, нередко раздражаясь на собственное невежество, говорил герцогу Термоли:

— Твой отец — виновник моих бед и бед моих подданных, но я достаточно справедлив, чтобы не сердиться на тебя за то, что твой отец сделал из меня осла.

И верно, мне не один раз доводилось слышать, как Фердинанд жаловался на полученное им воспитание, вменяя в вину князю Сан Никандро свое невежество, достойное лаццарони, что бездельничают на молу.

Однако королева, краснея за своего необразованного супруга, вместе с тем использовала это обстоятельство, чтобы удалить его от управления, сосредоточив всю власть в своих руках; мне же она не раз говорила, что ответственность за это бедствие следовало бы возлагать прежде всего на министра Тануччи, который выбрал в воспитатели Фердинанду князя Сан Никандро именно из-за его очевидной для всех неспособности: рекомендуя князя на эту должность, он хотел, чтобы юный принц остался невеждой, а сделавшись королем, оказался не в состоянии даже частично постигнуть науку управления и вынужден был оставить бразды в руках министра.

В этом немало правды, хотя не стоит абсолютно верить королеве там, где речь идет о старом министре-тосканце, которого она терпеть не могла и который, по ее мнению, находился в полном подчинении у Карла III, будучи обязан ему своим положением. Тануччи при дворе олицетворял испанское влияние, а королева, дочь и сестра императора, стояла за Австрию.