Александр Дюма - Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]

Всего великолепнее была голова: волосы, коротко остриженные и завитые на античный манер, увенчаны золотым лавровым венком; пурпурная накидка, небрежно накинутая на плечи, не стесняла движений, позволяя актеру принимать самые эффектные позы, — все это накладывало совершенно особый отпечаток на его внешность и побуждало зрителя мысленно переноситься на семнадцать веков назад.

Все прочие артисты рядом с ним казались масками.

Роль Береники исполняла, насколько мне помнится, молодая красивая артистка по имени г-жа Вестрис; на ней был костюм в старом духе с фижмами и напудренный парик.

Когда актриса появилась в четвертой сцене второго акта и оказалась лицом к лицу с Титом, она сначала изумленно отшатнулась, потом ее стал разбирать неудержимый смех, с которым ей насилу удалось справиться. У Тита были голые ноги и руки, тогда как другие актеры были в шелковых кюлотах и тонких хлопчатых трико.

Тем не менее, она начала, по мере сил вкладывая в свою речь всю душу, декламировать длинный монолог, начинавшийся словами:

а кончался так:

Однако, произнеся этот последний стих, вместо того чтобы слушать ответ Тита, она окинула его взглядом с головы до ног, и, когда он в свою очередь заговорил:

г-жа Вестрис пробормотала:

— Прости, Господи! Тальмá, но вы же без парика! Без трико! Без кюлот!

Потом, в то время как Тальмá, закончив свою реплику, тихо отвечал ей: «Мой друг, римляне их не носили», она с новой пылкостью продолжала:

Должна признаться, что я откинулась в глубину ложи и хохотала от души, в то время как сэр Уильям, как знаток античности, с неожиданной для него горячностью встал на защиту таланта:

— Да он же прав! Совершенно прав! Браво, молодой человек! Браво! Вы похожи на статую, найденную в Геркулануме или Помпеях! Perge! Sic itur ad astra! [26] Вперед! Так идут к звездам! (лат.)

Трагик слегка поклонился нам в знак признательности.

— Что это за люди у тебя в ложе? — неприветливым тоном осведомилась г-жа Вестрис в паузе между репликами.

— Английские артисты, — отвечал Тальмá с легкой улыбкой, которую зрители могли принять за еще один знак любви Тита к Беренике.

— Да, да, именно артисты, господин Тальмá! — вскричала я, хлопая в ладоши. — Вы правы, мы тоже артисты!

Выход Тита вызвал у меня еще более бурные рукоплескания. В этом эпизоде, полном одновременно смятения, любви и достоинства, молодой трагик был бесподобен.

Когда занавес опустился по окончании второго акта, в зале раздались неистовые аплодисменты; зрители высовывались из своих лож с криками «Браво!». Оттуда, где мы находились, зрительного зала не было видно, однако несколько актеров подошли к занавесу и стали заглядывать в специально проделанную в нем маленькую дырочку.

— Что там? Да что там такое? — спрашивали остальные, нетерпеливо спрашивая тех, кому посчастливилось завладеть наблюдательным пунктом.

— Хорошенькое дело! — раздался в ответ чей-то голос. — Только этого не хватало!

— Да что происходит?

— У этого сумасшедшего Тальмá появились подражатели!

— Как? — воскликнул кто-то из комедиантов. — Уж не появились ли случайно в партере зрители без кюлот?

— Нет, но в креслах первого ряда один молодой человек, воспользовавшись антрактом, видимо, успел остричься, он теперь причесан на манер Тита, это ему сейчас аплодируют.

Между вторым и третьим актом примеру смельчака последовали еще трое или четверо юношей. В последнем акте Тальмá уже имел в зале добрых два десятка подражателей.

Стоит ли говорить, что мода на прически «под Тита» родилась именно в тот вечер?

Когда в конце пятого акта занавес опустился после весьма посредственного финала «Береники», — да простит мне Господь мой недостаток пиетета! — сэр Уильям Гамильтон, предвосхищая мое желание, попросил швейцара узнать у гражданина Тальмá (как читатель помнит, именно так он назвал себя в своем письме к нам), не могли бы мы посетить актера в его уборной, чтобы выразить свою признательность.

Он тотчас послал сказать нам, что это для него большая честь, рассчитывать на которую он не осмеливался, но коль скоро нам так угодно, он примет ее с благодарностью.

Мы направились к нему. Коридор был полон народу, однако при виде дамы, судя по всему из высшего общества, все расступились, пропуская нас.

Тит ожидал нас на пороге, чтобы принять с почетом. Велико же было наше удивление, когда, обратившись к нам на превосходном английском, он спросил нас, а точнее, сэра Уильяма, угодно ли его милости сохранить инкогнито.

Сэр Уильям отвечал, что для него нет никакого резона скрывать честь, которую он оказывает самому себе, явившись выразить великому артисту свое восхищение, и что он бы желал, напротив, быть представленным гостям, собравшимся в уборной Тальмá и, по всей видимости, принадлежащим к мыслящей части общества.

Сэр Уильям не ошибся: Тальмá представил нам одного за другим поэта Мари Жозефа Шенье, у которого собирался приобрести его «Карла IX»; Дюсиса (его «Макбета» он как раз намеревался возобновить на сцене); молодого Арно, чьего «Мария в Минтурнах» он изучал; Лагарпа, который добивался, чтобы он сыграл его трагедию «Густав Ваза»; художника Давида, по чьим эскизам создавались его костюмы; кавалера Бертена, лет шесть назад опубликовавшего свою книгу элегий, а теперь со дня на день намеревавшегося отправиться в Сан-Доминго, где в следующем году ему предстояло умереть; Парни, прозванного «французским Тибуллом» и как раз занятого в то время воспеванием своей Элеоноры, тогда как его брат, быть может, не столь поэтично, однако не менее остроумно воспевал мадемуазель Конта; и сверх того еще пять-шесть молодых людей, если и не успевших создать себе имя, то подающих немалые надежды на это.

Вокруг сэра Уильяма тотчас собрался свой кружок, около меня — свой. Поэты тяготели ко мне, художники интересовались лордом Гамильтоном. Он вступил с Давидом и Тальмá в ученую дискуссию по поводу античного костюма, в то время как я расхваливала кавалеру Бертену и Парни их стихи, а они расточали комплименты моей наружности.

Сэр Уильям, всегда готовый устроить мне очередной триумф, и тут не упустил случая.