Александр Дюма - Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]

— Что ж, значит, в этом отношении я спокойна, но есть и другая сторона дела…

— Бог мой, какая же?

— Когда король увидит, до чего ты хороша, он в тебя влюбится.

— Ах, Господи, что я слышу от вашего величества!

— Ты мне позволишь защищать тебя от его домогательств?

— Я умоляю об этом ваше величество… Хотя думаю, что сумела бы защититься и сама.

— Хочешь, я посоветую тебе хорошее средство обороны? Душись своими любимыми духами, неважно какими, но обязательно душись всякий раз, когда отправляешься ко двору. Подобно своему предку Генриху Четвертому — по-моему, в этом состоит все их сходство, — король ненавидит духи. Я же, напротив, обожаю их. Так, а теперь посмотри на меня… Положительно ты прелесть! Ты в десять раз красивее, чем в парадном туалете. Только дай я вплету что-нибудь тебе в волосы.

Королева открыла футляр, лежавший на ее туалетном столике, и достала оттуда нитку жемчуга, способную служить и колье, и украшением для прически; жемчужины перемежались несколькими крупными бриллиантами; затем, как и было сказано, она вплела эту нить мне в волосы.

Казалось, Каролина совершенно отреклась от собственного кокетства, лишь бы сделать меня как можно красивее, хотя бы и в ущерб ей самой; глядя, как она убирает мои волосы, можно было подумать, что не женщина украшает другую женщину, а любовник наряжает возлюбленную.

— О, — произнесла она, — Сан Марко и Сан Клементе просто лопнут от зависти! Нам говорили, что приедет англичанка, и мы ждали, что появится белобрысая особа с волосами, как мочало, с голубенькими фаянсовыми глазками и длинными зубами, а вместо этого к нам из страны томных миссис приехала сущая Клеопатра, темная шатенка с глазами непередаваемого цвета и с такой кожей, с такой… Ну, признайся, подружка, из чего сделана твоя кожа? Из горностая? Из лебяжьего пуха? Право, мне так досадно, что я пригласила всех этих людей прийти сегодня сюда: мы ведь могли бы остаться вдвоем, принять ванну, приказать, чтобы нам сервировали ужин прямо в бассейне… Ах, вот было бы славно захлопнуть дверь у них перед носом! Но нет, так и быть, я их приму, ты будешь кокетничать, словно кошечка, не правда ли? Говорят, ты чудесная актриса, а танцуешь так, что голова кругом идет…

Я покраснела.

— Сэр Уильям сам об этом рассказывал. Ты почитаешь стихи, ты споешь, ты будешь делать все что умеешь, чтобы свести их с ума. Мы их ослепим, очаруем; завтра во всем Неаполе только и будет разговоров, что о тебе; и когда мне станут говорить про леди Гамильтон, я скажу: «Да, это моя подруга! Это моя Эмма, она принадлежит мне и больше никому!» Мужчины будут ревновать тебя ко мне, женщины возненавидят меня еще больше… О, я сквитаюсь с ними, со всеми этими неаполитанками, которые занимаются любовью, словно самки, и не желают мыться — их хоть плетью загоняй в ванну! Если бы по приговору суда мне пришлось поцеловать одну из них, я попросила бы изменить меру наказания и лучше заточить меня в замок Святого Ангела или в Кастель Нуово, тогда как тебя… о, тебя я бы съела живьем!

И, обнажив мне плечо, она впилась в него зубами, закончив укус поцелуем.

В это мгновение дверь будуара приоткрылась и мы услышали:

— Стол для ее величества накрыт.

— Идем! — сказала королева.

И мы вошли в обеденную залу.

Приближенные дамы королевы, те самые, что слыли ее подругами, хотя были лишь поверенными ее секретов, маркиза Сан Марко и баронесса Сан Клементе, явились в парадных туалетах, составлявших весьма резкий контраст с нашими нарядами. Их прически были напудрены и украшены цветами, на щеках — румяна и мушки, негнущиеся талии затянуты в железные корсеты. Тогда я в первый раз заметила смешную сторону их светских туалетов. Несчастные женщины походили на кукол.

И все же обе были хороши собой, особенно маркиза Сан Марко; но это была красота, лишенная грации, гибкости, очарования.

Королева, напротив, хоть уже слегка отяжелела в свои тридцать семь лет, была прелестна. Казалось, в предчувствии нависшей над нею ужасной вести, которой она еще не знала, но неминуемо должна была узнать завтра, она спешила украсть несколько счастливых часов у времени, у исторических событий и политических дел.

Она была любезна со своими дамами, но совершенно обворожительна со мной; она меня усадила с собою рядом и в продолжение всего ужина сама за мной ухаживала.

Привыкнув пить только воду, лишь слегка окрашенную подмешанным к ней французским вином, теперь я, уступая настояниям королевы, была вынуждена испробовать все опьяняющие сицилийские и венгерские вина; казалось, они превратили в пламя кровь, струящуюся в моих жилах.

Перед концом обеда, а точнее говоря, ужина, нам объявили, что несколько гостей, которых королева приказала принять, явились и ждут в салоне.

Королева велела распахнуть двери, поднялась и, опираясь на мою руку, направилась туда.

Я уже говорила, что в тот вечер она была прекраснее, чем всегда. Она казалась счастливой, ее лицо было спокойно, на губах, обычно сведенных презрительной гримасой, играла благосклонная улыбка.

При ее появлении поднялся восхищенный шепот, потом раздались рукоплескания.

Она протянула Роккаромана и Молитерно руку для поцелуя.

Роккаромана, начавший свою жизнь с приключений, которые сделали из него неаполитанского Ришелье, был еще молодым человеком, с виду почти мальчиком, и вполне соответствовал своей репутации, то есть был замечательно хорош собой и весьма изыскан.

В нем чувствовался человек, рожденный в безупречно аристократическом семействе и созданный для придворной жизни.

Молитерно был постарше и не столь красив, его черты были более мужественными и суровыми, а несколько лет спустя, в 1796 году, в Тироле, ему предстояло получить сабельный удар в лицо, который, лишив его одного глаза, придаст ему еще более мрачный вид.

Что касается доктора Гатти, то о нем я, помнится, уже рассказывала. Этот придворный угодник с гибким хребтом, благодаря своему положению врача, был вхож повсюду, но использовал эту возможность не ради занятий медициной, а чтобы без конца интриговать. Королева питала к нему не слишком теплые чувства, но, тем не менее, позволяла ему пользоваться известным влиянием.

Князь Пиньятелли, впоследствии заслуживший немалую известность как главный наместник королевства, когда королевское семейство, покинув Неаполь, бежало на Сицилию, был тогда человек лет тридцати двух — тридцати четырех, лишенный каких бы то ни было примечательных черт, будь то в характере или в наружности; просто один из тех безотказных, послушных министров, каких злой гений народов в дни революций часто приближает к монархам, чтобы приказы последних, на их беду, исполнялись слишком усердно.