Генрих Эрлих - Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

* * *

Через пару дней вечером Юрген собрал свой взвод. Все расселись на скамьях, с наслаждением вдыхая запах оттаявшей земли, еще не начиненной осколками и не пропитавшейся тротиловой гарью. Его бывшее отделение заняло первый ряд. Они и раньше–то верховодили во взводе, а теперь солдаты других отделений и вовсе без их разрешения пикнуть не смели.

— Вот, товарищи, как все было, — так начал свою первую пропагандистскую речь Юрген, — собрались три пахана, Сталин, Черчилль и Рузвельт, на хате у теплого моря и стали перетирать, как им Германию раздраконить. — Он остановился, почесал в затылке. — Я вам лучше зачитаю, все равно я лучше, чем у них тут написано, не скажу. — Юрген достал листочки, на которые он заранее написал перевод. — Вот! Мы, то есть они, договорились о планах принудительного осуществления условий безоговорочной капитуляции, которые мы, то есть они, совместно предпишем нацистской Германии после того, как германское вооруженное сопротивление будет окончательно сокрушено.

— Когда рак на горе свистнет, — сказал Фридрих и несколько делано рассмеялся. Товарищи его не поддержали, они смотрели на Юргена с напряженным ожиданием.

— В соответствии с согласованным планом вооруженные силы трех держав будут занимать в Германии особые зоны, — продолжил Юрген.

— Это ты что–то недопонял, — прервал его Клинк, — это мы будем в зонах, а они на вышках.

— Тут так и сказано, — согласился Юрген, — просто у них такой язык прокурорский. Да! Еще будет четвертая зона, в ней французы будут заправлять, если захотят.

— Захотят, еще как захотят! — воскликнул Тиллери. — Опять Рур оттяпают! Я их помню, не приведи Господь!

— Точно, дикие люди, никакой галантности, — сказал Эббингхауз, он тоже был из Рурской области.

— Мы разоружим и распустим все германские вооруженные силы, изымем и уничтожим все германское военное оборудование, ликвидируем или возьмем под контроль всю германскую промышленность, взыщем в натуре в максимально возможной мере возмещение убытков за разрушения, причиненные немцами, — читал по диагонали Юрген.

— Конец Германии, — сокрушенно сказал Целлер.

— Это еще бабушка надвое сказала! — бодро воскликнул Фридрих. Но у него в тот вечер все выходило как–то натужно.

— После такой декларации нам не остается ничего другого, кроме как сражаться, — сказал Граматке, — сражаться и победить или погибнуть, сражаясь. Все равно нам всем в такой Германии не будет места.

Юрген с удивлением посмотрел на Граматке: во дает! Проняло наконец.

— Осмелюсь спросить, герр обер–фельдфебель, а что там еще написано? — тихо спросил Цойфер.

— Дальше неинтересно, делят Европу, Польшу, Балканы, — ответил Юрген.

— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, [82] «Man soll den Tag nicht vor dem Abend loben» (нем.) — вот что сказал Брейтгаупт. — сказал Брейтгаупт.

— Точно! — сказали все дружно. С Брейтгауптом всегда соглашались все и дружно, с ним невозможно было не согласиться.

— Забыл! — сказал Юрген. — Тут есть еще одна подлянка. Они считают, что Польше надо отрезать от Германии куски на севере и на востоке.

— Что?! — взревел обычно спокойный Блачек. — Мой родной Мезериц? Не бывать такому!

За разговором никто не заметил, как к площадке, на которой они расположились, приблизилась тонкая фигура в офицерской шинели с небольшим кожаным чемоданом в руке. Офицер поставил чемодан на землю и замер на месте, то ли вслушиваясь в возмущенные крики солдат, то ли чего–то выжидая. Первым на него обратил внимание Юрген.

— Лейтенант Ферстер, — удивленно протянул он и тут же, спохватившись, быстро подобрался, отпечатал три шага навстречу командиру, вскинул руку к каске, четко доложил: — Герр лейтенант, за время вашего отсутствия во вверенном мне взводе ничего не случилось!

— Случилось. За время моего отсутствия погибла моя семья, — сказал Ферстер.

Он говорил тихо, но не так тихо, как раньше. Тогда его голос слабел от неуверенности в себе, чем дольше он говорил, тем тише становился голос. Сейчас звуки речи сдерживались крепко сжатыми челюстями, они напоминали тихий, но грозный рокот моря перед штормом. Юрген окинул Ферстера внимательным взглядом. Да, лейтенант сильно изменился, это был какой–то другой, незнакомый ему человек. Плох он или хорош — в этом им еще предстояло разобраться.

У Ферстера заходили желваки на скулах. В глазах разгорался какой–то нехороший огонь. Ни желваков, ни огня, даже хорошего, раньше никогда не наблюдалось. «Что–то будет», — подумал Юрген. И точно — заштормило. Ферстер разомкнул челюсти и закричал, без визга, чуть хрипловато:

— Разболтались! Никакой дисциплины! Сидят в присутствии офицера! Встать! Смирно!

Солдаты, впрочем, вскочили еще до команды и даже выстроились поотделенно в две шеренги, выстроились бы и в одну, да площадка не позволяла. Они вытянулись в струнку, вскинули подбородки и зафиксировали взгляд на кончике собственного носа. Ферстер быстро шагал вдоль строя, туда–обратно, и щедро раздавал взыскания, нечетным в первой шеренге — при проходе туда, четным в первой шеренге — при проходе обратно, нечетным во второй шеренге — при проходе туда, четным во второй шеренге — при проходе обратно.

«Все по делу, все путем», — меланхолично думал Юрген, стоявший на левом фланге своего, вновь своего отделения. У него был богатый опыт взысканий, сначала он их получал, потом раздавал. Ему ли не знать, как это делается! Был бы солдат, нарушение найдется. Опыт нарушений у него тоже был богатый.

— Есть трехчасовой кросс с полной выкладкой до завтрака! — сказал он Ферстеру, перешедшему к групповым наказаниям.

«Интересно, насколько его хватит? — Юрген продолжил свои размышления, все такие же меланхоличные. — Хорошо бы, чтоб к началу боев немного успокоился. А то ведь с такими–то бешеными глазами рванет грудью на танки и нас за собой потянет. Или погонит. Ему–то, быть может, жизнь и немила, но нам зазря погибать безынтересно. А успокоится, глядишь — и толк какой–то будет».

Юрген чуть повернул голову и скосил глаза на удалявшуюся спину Ферстера. Как командир этот новый Ферстер был, конечно, лучше старого. Но тот, прежний, нравился Юргену больше нового, он был мягким и добрым парнем, Клаус Ферстер. Юрген только сейчас осознал, как ему будет его не хватать.

Кто–то тихо прыснул смешком. Юрген скосил глаза в другую сторону. Эльза! Ей лишь бы посмеяться! Впрочем, он на ее месте тоже бы веселился, со стороны этот разнос выглядит наверняка очень смешным. Так! А это что за насмешник?! Из какой щели вылез? Юрген осекся. Он принялся пристально вглядываться в фигуру, смутно видневшуюся на противоположном фланге, метрах в десяти от строя. Фигура постоянно меняла очертания, как будто человек то сгибался пополам, хватаясь за живот, то вдруг разгибался и принимался бить себя руками по груди. Так, от души, смеялся только один человек. Черт побери, он узнает этот задорный, заводной смех. Не может быть!