Явлат Ильясов - Месть Анахиты

Чтобы снять остаточный кашель, накормил проконсула натощак редькой с медом.

— Теперь ты уже совсем здоров…

Явился, весь в регалиях, нарядный и гордый, военный трибун Петроний.

— О достославный! Римское войско желает тебя лицезреть…

«Угодник есть угодник, — с усмешкой подумал Эксатр. — И язык у него соответствующий, торжественно-раболепный, угоднический. Все как следует быть! Одного не понимают угодники: что, прибегая не к месту к высокому слогу, они невольно выдают ничтожность лиц и событий, о которых толкуют. Истинно значительное, утверждая себя делами громкими, не нуждается в громких словах».

Петроний принес в складках плаща утренний холод — Красс чихнул.

— Утри нос, о достославный, — смиренно заметил Эксатр. — Нехорошо. Внизу тебя ждет великий триумф…

Военный трибун между тем развернул плоский узел. В глаза проконсула больно ударил яркий узор.

— Откуда? — поразился Красс.

Он встряхнул и расправил тунику, затканную пальмовыми ветвями, затем извлек шитую золотом тогу. Толстые пальцы заметно тряслись. Петроний — где он добыл? — доставил одежду, в которую, по обычаю, облачается триумфатор.

Эксатр заметил ядовито:

— Хе! В обозе у Идиота, если хочешь, можешь купить даже царскую тиару.

Проконсул строго одернул:

— Замолчишь ты когда-нибудь?

— Уже молчу!

— Без решения сената?.. — Проконсул озадаченно провел ладонью по драгоценной ткани.

И взялся за нее так крепко, что уже никакой сенат не смог бы вырвать у него эту заветную тогу.

— О великий! — вздохнул военный трибун. — Разве ты сам не сенат?

— Хотя бы… по решению военного совета, — колебался проконсул.

— Уж тут я сам военный совет!

— И вправду, — кивнул мстительно Красс, вспомнив, как ему отказали после победы над Спартаком даже в малом, пешем триумфе, называемом «овацией».

Белую повязку Красс не снял с головы. Как он заметил, взглянув в полированное серебро круглого зеркала, она очень шла к его загорелому лицу.

…Площадь могла вместить три когорты. Они и выстроились по трем ее сторонам, под Священным холмом и у стен общественных зданий. Те, что вчера вели бой и захватили город. Ни звука, как будто здесь и нет никого.

Каменный Зенодот, склонив белую голову, с недоумением взирает на связки железных цепей у себя на плечах, на руках. У себя и у потомка своего Аполлония, который на середине рыночной площади, вскинув белую голову, с горькой печалью глядит на Зенодота.

В этом камне — душа его предка. Аполлоний знает, что было, что есть и что будет. И оттого на душе у него камень тяжелый. У тех, у кого нет души, камень за пазухой…

Проконсул звучно крикнул со ступеней:

— Сальвете! Здравствуйте, воины.

— Са-а-а!.. — взревела площадь. Солдаты вскинули копья. — Са-альве…

Заскрежетав, натянулись цепи, с жестким звоном расправились звенья, — и Зенодот с грохотом рухнул на площадь.

И кончилась вместе с ним летопись старого поселения. Над обломками взметнулась тонкая белая пыль.

Голова откатилась к ногам Аполлония, — он сложил вместе ладони и низко поклонился ей. И в тот же миг на голые плечи стратега с треском лег кровавый рубец от бича. Старик резко выпрямился и стиснул зубы…

— Бу-у, — загудели буцины.

Перед Крассом поставили золоченые носилки на высоких ножках — видно, из храма Артемиды — с лакированным легким креслом — из дома Аполлония.

Петроний, как божеству, поклонился проконсулу и сделал обеими руками приглашающее движение.

Над полем, над войском неслось громкое, протяжное: «Сальве! Са-а-а…»

Грифы, что слетелись с окрестных гор к зловонному оврагу, тяжело взмыли к небу и с досадой закружились над четким строем когорт. Как непременный атрибут военного успеха. Те внизу, эти сверху. Вековечное содружество…

Все заметили повязку на голове проконсула:

— Ранен…

— Сражался в первых рядах…

— Герой…

— Себя не жалеет, хоть и старый…

Не весь легион вчера воевал, многие не знали о ходе событий.

Эксатр шепнул Мордухаю — они шли позади в свите проконсула:

— Постарались Петроний с Октавием! Не зря носились весь вечер из когорты в когорту, затевали у костров беседы. Ну, Петроний понятно, из-за чего хлопочет. Он хочет стать легатом. Но зачем лезет из кожи Октавий?

— Мэ-э?

— Не хочет перестать быть легатом?

— Гы-ы! Хэ-хэ…

За носилками триумфатора, прикрепленный к ним цепью, шатаясь, брел Аполлоний — ликторы Красса гнали его, мерно бичуя.

Солдаты плевались:

— Негодяй!

— Преступник…

— Напал на наших…

— Истребил центурию…

По обнаженному телу стратега хоть Эвклиду учись: оно так густо, косо, вдоль и поперек, исхлестано прямыми линиями, углами, ромбами и квадратами. Впрочем, не выйдет — как чертежи на листе размывает вода, они у него на коже размыты кровью.

Аполлоний не кричит, не плачет. Гордый старик. Вместо молитв он читает стихи Гесиода:

Все готово к торжеству.

Врыт над оврагом «трофей» — высоченный ствол дерева с вражескими щитами, обломками мечей и копий на коротко обрубленных суках.

Сбит и увешан коврами, венками помост для триумфатора.

И установлен крест — столб с перекладиной для Аполлония.

Знакомое сооружение. Шесть тысяч мятежных рабов повесил Красс на таких крестах, одолев Спартака, вдоль дороги, ведущей из Рима в Капую.

…Проконсул неторопливо взошел на помост. Никогда не следует спешить на глазах у толпы. Великие люди — особые люди, и ходят они по-особому.

Зазвенел, срываясь от волнения, голос Петрония:

— От имени римского войска! — Он высоко воздел руки с венком из листового золота, сработанным под лавровый. Тоже, видно, из храма Артемиды. — Объявляю тебя, Марк Лициний Красс… императором!

И благоговейно возложил венок на голову Красса.

Красс подобрал и туго сжал обвислые губы и пуще выпятил нижнюю челюсть. Чтобы придать себе еще большее сходство с царем Эвтидемом, изображения которого он видел на старых греко-бактрийских монетах. И с кем, как говорили, он имел в лице немало общих черт.

Но тут у него в носу вновь нестерпимо запершило. Красс громко, на весь легион, с воплем чихнул, содрогнувшись, и тяжелый венок резко сполз набекрень.

Распятый старик Аполлоний взглянул на Красса с креста, усмехнулся с предсмертной грустью — и отвернулся…

Командиры, по воле Красса, вынесли к войску мешки с серебром и выдали каждому «милес» — рядовому солдату в честь победы по одной драхме.

Тит в этот день был назначен центурионом вместо погибшего Секста.

Фортунат не получил ничего.

Кассия мучил вопрос: знал Красс заранее, что его хотят объявить императором, то есть повелителем, верховным главнокомандующим, или это явилось для Красса, как и для Кассия, неожиданностью?