Явдат Ильясов - Месть Анахиты

И повел солдат через Белиссу. Не ровным шагом, с передышками, как это положено перед битвой, а быстро, чуть не бегом, без остановок и отдыха. Кто успел на переправе, нагнувшись, зачерпнуть флягой воды, тот и напился. У кого что было в сумке — черствый хлеб, кусок сыра, сушеное мясо, тот и поел на ходу.

Они перешли через Белиссу на середине пути из Карр, что стояли выше по течению, до Ихи, что ниже. За Белиссой, увы, равнина была такой же пыльной и голой, как и та, что осталась у них позади…

И вот наконец неприятель! Он, против их ожидания, не показался легионерам ни многочисленным, ни грозным. Это и есть хваленые парфяне? Серое скопище жалких, испуганных всадников, готовых броситься врассыпную от одного лишь рева римской буцины.

Так им сперва показалось…

Но грянул гром!

Десять тысяч могучих рук ударили в десять тысяч тяжелых бубнов, увешанных медными погремушками…

Раскололось небо. Вся равнина огласилась глухим, наводящим трепет гулом. Низкий и устрашающий звук, будто смешанный с звериным ревом, грозно креп и нарастал; грохотало небо, и этот ужасный грохот отдавался в земле тяжелым стоном.

Он обрушился на потрясенных римских солдат, сквозь уши грубо вломился в души и произвел в них полное смятение. Оглохшие и растерянные, они утратили способность к здравому суждению.

И когда чудовищный грохот достиг таких пределов, что казалось: страшнее уже ничего больше быть не может, что небо сейчас упадет на землю и люди все лягут вповалку без дыхания, — он внезапно прекратился…

Всего на несколько мгновений!

Затем всю округу разодрал на куски, на убогие клочья, на жалкие нити десятитысячный яростный вопль, от которого у римлян даже бляхи похолодели.

Все было в этом неистовом вопле! Гневное рыканье львов и урчание горных медведей. Унылый волчий вой и детский плач шакалов.

И разбойный свист ветра, который, остыв у белых снежных вершин, катится вниз по сверкающим ледникам, падает в темный хаос каменистых узких ущелий, быстро течет по зеленым долинам и, выдув тепло из глинобитных хижин, стремится в степь, уже горячий. Где обдувает колючие ветви редких растений и любовно оглаживает ящеров-варанов.

Вопль самой древней земли, встревожившейся за себя и за своих детей…

Парфяне разом сбросили с доспехов серые покровы и предстали перед неприятелем пламени подобные: в шлемах и латах из ослепительной маргианской стали, кони — в латах медных и железных.

Будто само жгучее солнце Востока, опрокинув серую тучу, неумолимо сверкнуло в очи римских солдат. И впереди сакской конницы показался сам Сурхан, огромный и страшный…

Парфяне, выставив длинные пики, беспорядочной шумной толпой, с визгом и свистом, как у них водится, налетели на римское войско, чтобы расстроить первые ряды и потеснить их.

Но это оказалось все равно что горстью камушков, рассыпающихся на лету, пробить гигантскую плиту.

Густоту и глубину нерушимо сомкнутого строя, его плотность и стойкость они распознали быстро, наткнувшись на крепчайшую ограду из больших щитов, меж которых им навстречу торчали железные острия…

Казалось, их отбросил сам воздух римского войска. Тугой и горячий от многих тысяч дыханий, от потного смрада. Это был прочный, незыблемый остров чужой и враждебной жизни, попавший в море просторных пустынь.

И гривастая вольная конница, разбившись о него, откатилась мутной бессильной волной.

С криками ужаса и смятения рассеялись парфяне кто куда. Но между криками ужаса они почему-то усмехались. Иные же — открыто хохотали.

— С чего вдруг на них смех напал? — удивился Красс.

— Со страху, пожалуй, — сказал Петроний. — Такое бывает.

— Да? Что ж, сейчас они заплачут. — И Красс приказал когортам легкой пехоты броситься за бестолково мечущимися всадниками.

Вот так. Может быть, и обойдемся одной лишь легкой пехотой. Жаль, конечно, если главным силам не придется показать себя в бою. Но такова уж эта глупая война. Все равно он всех хорошо наградит после битвы.

«Виктория — глория», — вдруг сложилось у него в голове. Рука — с тех пор как он узнал тайну кольца — перестала болеть. Красс больше ее не завязывал. «Победа — слава». Вот не думал, что способен на что-либо подобное! Красс усмехнулся. И вновь произнес с удовольствием мысленно: «Виктория — глория»…

Он не заметил, что парфяне мечутся по белой равнине на рослых своих, послушных, хорошо обученных лошадях вовсе не так уж бестолково, что они мало-помалу окружают каре.

…Не успели отряды вспомогательной легкой пехоты пробежать двух сотен шагов, как на них, огромной стаей кровожадных железных гарпий, пала туча вражеских стрел.

От криков и стонов, казалось, вздрогнула степь…

Войска такого рода набирались в провинциях или в государствах, союзных Риму. Вооружение их состояло из легких луков, копий, кинжалов, пращей. Щитов и панцирей, считай, у них нет, — разве что командиры о себе позаботились.

Но острые клювы стрел одинаково легко рвали и человеческую кожу, и бычью кожу нагрудников, у кого они имелись. Длинные стрелы летели с поразительной скоростью. И ломали, попав в цель, древки копий и кости.

Бедняги кинулись назад!

Легионеры, выпустив их перед тем из-за своих рядов, не думали, видно, что они отступят так скоро. И успели, сдвинувшись, замкнуть проходы в рядах. Чтобы туда не ворвались парфяне.

Убегая от летучей смерти, воины из сразу поредевшей легкой пехоты, потеряв от ужаса голову, навалились на своих тяжеловооруженных товарищей, спеша растолкать их и укрыться за ними.

Ужас у этих не был притворным. Они не усмехались. Хохотал лишь один, сошедший с ума от боли.

Пропуская бегущих, топчась и раздвигаясь как попало, легионеры сломали строй. В беспорядке и сумятице квадратный строй дрогнул. И волны острейших стрел, обрушившись одна за другой, стали размывать его твердый и, казалось бы, несокрушимый берег.

Римская конница — жалкая горсть при каждой когорте — не смела даже отойти от своих. А тех, кто с отвагой вырывался вперед, враги, окружив, тут же уничтожали.

Парфяне рассредоточились. Они уже метали стрелы со всех сторон.

Конники круто сгибали загорелыми руками тугие тяжелые луки, придавая стреле огромную силу удара, и спускали тетиву почти не целясь.

Тут и захочешь — не промахнешься. Так скученно, тесно стояли фромены.

Оставаясь в строю, они получали рану за раной и обливались кровью. Даже повязку наложить нет возможности, — негде сесть, некуда подвинуться…

Нелепый бой! Не бой, а расправа, избиение. Легионеры скрежетали зубами — не так от боли, как от обиды и унижения.

Погибнуть, не вынув из ножен мечей…

Не раз центурионы бросали ряды солдат вперед. Но парфяне, смеясь, скакали прочь. И даже убегая, обернувшись, пускали назад свои злые стрелы.