Явдат Ильясов - Месть Анахиты

Кроткие легкие дротики галлов не могли пробить сыромятную толстую кожу и железо парфянских панцирей. Зато длинные тяжелые пики парфян глубоко проникали в плохо защищенные или просто обнаженные тела храбрых воинов.

А храбрость их не вызывала сомнений!

Галлы хватались за вражеские копья и, сходясь вплотную с парфянами, стесненными в движении тяжестью доспехов, сбрасывали их с коней. Иные, спрыгнув, подлезали под неприятельских лошадей и поражали их в живот. От боли лошади вздымались на дыбы и обрушивались сверху на своих и чужих.

Галлов изводила жажда, изнурял непривычный для них жестокий зной. Чего тут больше пролилось, в этом трудном бою — крови, пота, — бог весть. К тому же и лошадей своих они почти всех потеряли, когда напоролись на парфянские копья.

Им поневоле пришлось отступить к тяжелой пехоте, ведя под руки Публия, который изнемогал от ран.

Поблизости находился большой песчаный холм. Фромены, отбиваясь, отошли к нему и закрепились, образовав плотный круг. Внутри круга они поместили коней, затем сомкнули щиты в несколько ярусов. Песчаный холм заметно осел, расползся под ними. Но не так, чтобы сровняться с полем битвы. И превратился для римлян в ловушку. Позиция, которая им представлялась удобной для обороны, оказалась, наоборот, губительной.

Если на ровном месте первый ряд прикрывает собой ряды задние, то на холме, на склонах его, возвышаясь один над другим, все ряды одинаково очутились под ливнем стрел. И всем одинаково пришлось оплакивать свое бессилие и конец свой бесславный…

При младшем Крассе находились два грека из Карр, Иероним и Никомах. Они убеждали Публия тайно оставить обреченное войско и бежать с ними в Ихны — ближайший город, верный Риму.

— Сколько людей гибнет по моей вине! — сказал с черной горечью Публий. — Нет такой страшной смерти, которая заставила бы меня их покинуть. Бегите. Прощайте…

Он до последнего вздоха сохранил свою книжную речь. Правую руку младшего Красса повредило стрелой, и Публий утратил способность ею владеть. Он приказал оруженосцу ударить его мечом и, расстегнув панцирь, подставил ему правый бок. Тот, где печень.

— Родитель. Ах, родитель! Да спасут тебя светлые боги…

Друг его Цензорин умер подобным же образом.

Мегабакх сам покончил с собой.

Так поступили и другие вернейшие сподвижники Публия.

Парфяне, медленно поднимаясь по склонам холма, добивали копьями тех, кто еще продолжал сопротивляться.

— Все! Отвоевались. — Тит бросил пилум, сел на взрытый ногами песок на вершине холма, возле коней, закрыл руками лицо и застонал. — Теперь нас зарежут! — вскинул он к Фортунату мокрые глаза.

Фортунат не отвечал. Он стоял остолбенело с мечом в руке и не слышал его.

— Эй! — Фарнук толкнул Фортуната, который, слепой и глухой, тупо уставился куда-то в пыльную даль равнины. Будто голос далекой матери вдруг долетел до него. — Ты чего, со страху одурел? Отдай свою игрушку, она уже тебе ни к чему. — Сак с трудом вывернул меч из одеревенелой руки неудавшегося центуриона.

Так встретились два «Счастливца».

Фортунат, пожалуй, даже не понимал, что с ним делают, что происходит с ними со всеми. Должно быть, угадав его состояние, сак Фарнук и не убил молодого фромена. Хотя тот и не бросал свой меч…

Из пяти тысяч восьмисот людей Публия в живых осталось не более пятисот.

— Все, бедолаги! — крикнул Фарнук. — Кончились ваши страдания. Спускайтесь вниз. Не бойтесь — таких героев мы не загоним в рудник. Будете служить нашему славному царю Хуруду Второму Аршакиду… — Фарнук склонился над трупом Публия.

— Допрыгался? Эх! Молодой, сильный, красивый… — Он вынул из ножен кинжал и не спеша отрезал Публию голову. — И куда тебя несло? Где Рим, а где Белисса. — Фарнук отер с лезвия кровь, спрятал кинжал и плотно посадил голову младшего Красса на пику. — Та-ак. Сын — готов! Теперь очередь за папашей…

Старший Красс с беспокойством ждал сына. Когда он с удачей вернется к отцу. Он все баюкал руку, все баюкал ее у груди…

Один из многих посыльных Публия сумел наконец проскользнуть к главному войску:

— Публий пропал, если ему не будет скорой и сильной подмоги!

Старик похолодел… Тревога за сына и за исход всего дела, густо и жарко хлынув от сердца, тяжело ударила в мозг.

— Вперед, на помощь! — крикнул он дребезжащим бесцветным голосом.

Но в это время вновь загремели страшно и грозно литавры. Распевая победные песни, крича, к римскому войску опять хлынуло скопище буйных парфян.

— Э! — Кто-то из них поднял на пике голову Публия. — Чей это сын, какого он роду? Кто знает его родителя? Ни с чем не сообразно, чтобы от Марка Лициния Красса, наихудшего из людей, произошел такой благородный и блистающий доблестью сын…

Нет! Красс не верил. Не мог поверить…

— Римляне, меня одного касается это горе. — Растерянный, немощный, дряхлый, он побрел, спотыкаясь, вдоль рядов. Остановился перед молодым легионером, положил ему на плечо здоровую левую руку. Заглянул просительно в глаза. — Мое горе! Не так ли? Мое… Пусть он погиб, — не принимал Красс за правду то, что сам говорил о сыне! Такой правды не может быть. Это все условно. — Но слава Рима и его судьба не сокрушены. Они в ваших руках. Не смущайтесь тем, что случилось: тому, кто стремится к великому, надлежит при случае и потерять.

Так утешал он себя и других, смутно надеясь на невозможное. Никогда еще голос его не звучал так трагично и обреченно, с такой проникающей задушевностью и… безысходностью…

Он погладил по щеке другого солдата. Озираясь, развел руками.

— Разве Лукулл без кровопролития низверг Тиграна? И Сципион — Антиоха? Тысячу кораблей потеряли предки наши в Сицилии. И множество полководцев — в самой Италии, когда отбивались от Ганнибала. — В голосе Красса, глубоком и мягком, теплой струйкой зазвенели слезы. — Но ведь это не помешало им затем одолеть победителей…

Старый Красс припал к плечу одного из легатов, Эгнатия, и заплакал:

— Если у вас есть хоть сколько-нибудь жалости к старику, потерявшему лучшего сына на свете, — докажите это гневом своим против врагов!

Он оставил Эгнатия, сел на камень, упав лицом в ладони.

Долго сидел он так, сокрушенный и тихий, между тем как боевой клич парфян, сгустившихся вокруг его легионеров, все нарастал, отчетливый, смелый.

Назревал новый бой.

Красс встал, серьезный и строгий, как патриарх в кругу семейства.

— Покарайте их! Отнимите у них радость удачи! Издайте свой клич боевой, чтобы кровь у злобных парфян застыла в жилах…

Но не жажда возмездия охватила всех римлян от обращенной к войску слезно-трогательной речи полководца, а «трепет и ужас», как пишет Плутарх. И клич получился неровный, разрозненный, жалкий. Скорее — слабый крик исходящего кровью о помощи…