Кристофер Харт - Аттила

Аттила насторожился. Эти неуклюжие, плохо соображающие германские дети уже не раз задавали ему вопросы. Правда ли, что гунны мажутся жиром вместо того, чтобы одеваться, и никогда не моются? Правда ли, что гунны едят только мясо, а пьют только сброженное кобылье молоко? Правда ли, что гунны — потомки ведьм, которых выгнали из христианских земель и которые совокуплялись с демонами ветров и пустынь? «Да, — серьезно отвечал он всегда, — это чистая правда».

Гегемон дал понять Аттиле, что теперь он может присоединиться к их шайке. «Хоть ты и гунн».

Но мальчик продолжал держаться в стороне, гордо и отчужденно, как всегда.

Он немного понаблюдал за германскими детьми, которые играли в солдат и громко кричали среди розовых кустов под жарким итальянским солнцем, и отвернулся от них.

Вечером к нему явился совсем другой посетитель. Аттила уже засыпал, когда раздался стук в дверь. Впрочем, это был просто знак приличия, потому что дверь тут же распахнулась, и в комнату вошел высокий, худощавый Евмолпий, один из главных дворцовых евнухов.

Он остановился у изножья кровати мальчика

— Сообщение от Серены, — холодно произнес Евмолпий. — Не смей больше с ней разговаривать. И с полководцем Стилихоном тоже, если вам когда-нибудь доведется встретиться.

Аттила уставился на евнуха.

— Что ты хочешь сказать?

Евмолпий неприятно усмехнулся.

— Прошу прощения, видимо, ты еще слишком плохо знаешь латынь, чтобы понять даже такой простой приказ. Повторяю: ты больше никогда не должен разговаривать с Сереной. Никогда в жизни.

— По чьему распоряжению? — спросил мальчик, приподнимаясь на локте.

— По личному распоряжению Серены, — пожал плечами Евмолпий. И добавил для собственного удовольствия: — Она говорит, что считает твое общество… безвкусным.

Он зашел слишком далеко.

В комнате на долю секунды повисла оглушающая тишина, потом Аттила пронзительно закричал:

— Ты лжешь! — выскочил из кровати и налетел на остолбеневшего евнуха, стиснув зубы и молотя его кулаками.

Часовой, услышав вопли евнуха, ворвался в комнату, оторвал разъяренного мальчика от воющего Евмолпия и швырнул на пол. Потом повернулся к евнуху, лежавшему поперек кровати, и присвистнул.

— Клянусь медными яйцами Юпитера, — выдохнул он.

Евнух выглядел так, словно его терзал каледонский охотничий пес.

— Нечего стоять там и ругаться, — пробормотал Евмолпий сквозь кровь, льющуюся из его разбитого рта, и прижал трясущуюся руку к горлу, куда мальчик сильно укусил его. — Позови лекаря.

Этой ночью, впервые, Аттилу заперли на замок, а у двери поставили трех часовых.

Он все равно не мог уснуть. Сердце его бешено колотилось, переполненное черной яростью; которая не даст ему спать долгие годы.

На следующее утро Стилихона неожиданно вызвали в Палату Императорской Аудиенции, как раз перед отбытием в Павию.

Явившись туда, он увидел, что на троне сидит не император, а принцесса Галла Плацидия. Гонорий уже успел уехать в свой безопасный и надежный дворец среди болот Равенны.

Галла была ослепительна в своей мантии, золотой и — что особенно скандально — с императорским пурпуром. По обеим сторонам ее чересчур разукрашенного мраморного трона (из чистейшего каррарского мрамора) стояли оба самых верных дворцовых евнуха — сам Евмолпий и Олимпий.

Стилихон старался особенно не вглядываться, но даже с того места, где он стоял — низко и довольно далеко, как смиренный проситель у самого подножья ступеней, ведущих на возвышение — он видел, что у Евмолпия на щеке несколько швов, а шея почему-то замотана льняной тканью. В добавление ко всему, и Евмолпий, и Олимпий были… накрашены. Они подвели глаза углем, как шлюхи с дальних улочек Субурры, или восточные деспоты, или египетские фараоны у тех древних, притесняемых народов, что верили, будто их правитель — бог.

Как думаем мы сейчас про наших императоров, промелькнуло в голове у Стилихона.

Когда мужчина у власти начинает краситься, наступает время тревожиться. А евнухи Галлы обладали очень большой властью. Стилихон поклонился и стал ждать.

Наконец Галла обратила на него внимание.

— Ты был в храме и уничтожил последние Книги?

— Да, ваше величество.

— Языческим предрассудкам не место в христианской империи вроде нашей. Ты согласен со мной?

Стилихон слегка наклонил голову.

— Мы встретимся с епископом Рима и ведущими священниками, — продолжала Галла. — Мы четко объясним им, что пора положить конец подобным пессимистическим предрассудкам прошлого. Рим теперь — христианская империя и находится под защитой Бога. Все эти древние свитки — не более, чем бредовые речи старой ведьмы из пещеры.

Воцарилась неловкая тишина. Галла обожала неловкие паузы. Они подтверждали ее власть. В Палате Императорской Аудиенции никто не имел права говорить, пока к нему не обратятся с Императорского Трона.

Что сказал бы в этом случае Цицерон? — кисло подумал Стилихон. Этот великий оратор? Несмотря на все свои напыщенность и эгоизм — последний великий голос Свободного Рима. Тот, кто умер за свои ораторские таланты, чьи отрубленные голову и кисти рук доставили в мешке Марку Антонию, этому вечно вдрызг пьяному распутнику и хвастуну. Его жена Фульвия — нынче состоявшая в третьем браке — выхватила голову Цицерона из мешка и плюнула на нее, потом вытащила изо рта его язык и проткнула своей шпилькой. Прекрасный пример для подражания всем римским женщинам

Стилихон ждал, думая о своем.

Наконец Галла произнесла:

— Напомни мне, Стилихон, как звали того вождя варваров, что разбил три легиона Публия Квинтилия Вария в лесу Тевтобург, во время выдающегося во всех других отношениях правления императора Августа?

— Действительно выдающегося, — отозвался полководец, — поскольку во время правления Августа родился Христос.

Галла медленно закрыла глаза и снова их открыла.

Стилихон настороженно смотрел на нее.

— Его звали Арминий, ваше величество. Это латинский вариант его настоящего имени, Герман, что значит — «человек войны». Войска называли его Герман-германец.

— Арминий, — кивнула Галла. Разумеется, она и сама это знала. — Двадцать тысяч солдат вместе с семьями и слугами вырезаны за два или три дня в темных лесах Германии. Должно быть, это было ужасно. Самая страшная катастрофа, когда-либо приключавшаяся с римскими армиями.

Стилихон находился в нерешительности, пытаясь понять, что она задумала. Но это невозможно — с тем же успехом можно пытаться угадать, когда змея укусит в следующий раз.

— Самая страшная, — согласился он. — Во всяком случае, после Ганнибала и Канн, когда шестьдесят тысяч человек погибли в одном…

Галла не интересовалась военно-историческими воспоминаниями Стилихона.