Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

До поздней ночи кричали, вопили в Бухаре маддахи…

«Слушайте, слушайте! Неверных большевиков плетьми погонят в преисподнюю, и, когда побегут они с воплями, откроет сатана ворота и пригласит: заходите! И пахнёт огнем и серой в их нечестивые морды! Хо-оо!»

Нищие шныряли в толпе и, протягивая деревянные чашки, требовали денег.

— На войну, на священную войну дай! Залезь к себе в кошелку и вытащи побольше серебра, или ты проклятый язычник, забывший закон.

А если доброхотный жертвователь чуть мешкал, маддах запускал пятерню в кошель и тащил уже сколько мог сцапать.

— Хо-оо! — ревели каландары, нищие, дервиши и всякие монахи.

— К оружию, правоверные! Когда встретитесь с язычниками, то отрубайте им нещадно головы до плеч, до тех пор убивайте, пока не смешаются их ряды и пока они не побегут в ужасе от знамен пророка!

— Война, война с неверными! — вопили другие, а купцы, что потрусливее, уже гремели замками, запирая лавки.

— Убивайте идолопоклонников, признающих многобожие, где найдете их! Хо-ооо!

Бежали, мчались по улочкам слухи один другого ужаснее: «На хлебном базаре убили красноармейца!», «В водоеме Лябихауз утопили женщину, бесстыдно открывшую лицо!», «Толпа маддахов разгромила и сожгла вагон на станции!», «Горит медресе Улугбек!»

Жутко стало в Бухаре. Оторопь брала людей. На крепкие засовы запирали двери и ворота бухарцы. А маддахи неистовствовали.

Совет назиров республики заседал весь день и всю ночь. Много решений было вынесено на этом заседании, но никто пальцем не пошевелил, чтобы прекратить бесчинства фанатиков.

Из бурлящего водоворота бухарского базара Юнуса грубо вырвали и втолкнули в мирный пустынный дворик. С треском захлопнулась калитка перед ревущей толпой, и два здоровенных, чем-то похожих друг на друга милиционера встали у косяков.

Сразу остановиться грузный Юнус не смог: толчок был слишком резок. Сделав несколько скачкообразных прыжков, он упал на колени, едва не сбив невысокого муллу в белой чалме, стоявшего посреди дорожки.

Руки свои мулла зябко прятал в длинных рукавах черного суконного халата и так и застыл, когда в тишину вместе с ввалившимся во дворик Юнусом и прислужниками ворвался шум улицы.

К поднимающемуся с земли Юнусу повернулся знакомый уже ему мертвенно-бледный тощий лик Рауфа Нукрата. В первое мгновение могло показаться, что лицо назира лишено растительности. Такое впечатление вызывалось странным цветом бородки, усов, бровей. И нельзя сказать, что они были светлые. Нет, скорее темные, почти черные, но в результате, очевидно, какой-то болезни они поредели так, что казались песчано-пегими и сливались с цветом дряблой кожи. И только покрасневший на ветру нос оживлял эту стертую, невзрачную физиономию.

Тонкие морщинистые губы Нукрата зашевелились и открыли провал почти беззубого рта.

— Встань, сын мой, мы только борцы за свободу, и перед нами не надлежит преклонять колени.

Разглядывая медленно поднимавшегося с земли Юнуса, Нукрат поднял глаза на высящийся за оградой красный кирпичный минарет, на аспидное небо и, вздохнув, прислушался. «Смерть ему! Смерть красному дьяволу!» — вопили за калиткой. Створки ее сотрясались от ударов. Назойливо кто-то кричал: «Открой!.. Открой!..»

Но ни угрозы, ни устрашающий рев никак не отразились на лице Нукрата. Еще раз терпеливо вздохнув, он проговорил увещевающе:

— Вот видишь, брат мой, что ты наделал. И если бы не мы.

— Презренные подлецы!.. Клянусь!.. Нет у меня вины… — зло сказал Юнус, пытаясь плохо гнущимися, застывшими пальцами соединить лоскуты разорванной гимнастерки и запахнуть шинель. Обнажившаяся загорелая грудь его тяжело вздымалась и опускалась от прерывистого дыхания. — Потаскухины дети! — снова выругался он, срывая с головы солдатскую папаху со звездой и вытирая взмокший лоб. — Чтоб им подохнуть от жажды.

Он замолк под ироническим взглядом назира. Узкое, цвета обожженной глины лицо Юнуса стало внимательным, а правая, несколько приподнятая бровь еще выше подскочила в недоуменном вопросе.

— Конечно, — проговорил снисходительно назир Нукрат, — вы крестьянин, кишлачник, выросли в дикости, невежестве, но мы в городе от всех требуем вежливости. Прошу вас, брат мой, оставьте недостойную брань. Великий пророк пони.

Но от обиды за незаслуженные побои и оскорбления Юнус не мог сдержаться:

— Плевать на всех пророков, чтоб их. — И он со смаком выругался, как ругался только в окопах.

— Не богохульствуй, брат мой. — Тон Рауфа Нукрата сделался еще более вкрадчивым. — Это неподобающе. Мы благодарим тебя за знаки твоего внимания, что ты соблаговолил посетить нас… Прошу, следуй за нами.

Повернувшись на месте и все так же кутаясь в халат, он направился мелкими шажками к дому.

Они шли по посыпанной золотистым песочком тропинке мимо небольшого, выложенного кирпичом водоема, мимо глиняного возвышения, устланного коврами и одеялами, мимо виноградных беседок, укутанных рогожами на зиму, мимо цветочных клумб с побуревшими растениями и поднялись в темноватую, сырую комнату с голыми, неприветливыми стенами.

Рауф Нукрат сел за стол. Юнус, поискав глазами стул и не обнаружив его, расположился прямо на камышовой циновке, постеленной на полу.

— Ты что же, брат мой, а! Ты что же уселся развалясь, будто ты богач, у которого десять тысяч баранов.

Тон Нукрата был таким резким, скрипучим, что Юнус с некоторым удивлением посмотрел на него.

Назир позвонил в настольный колокольчик.

Из соседней комнаты, шаркая каушами, вошел, склонившись уже заранее в поклоне, безбородый мирза в зеленой бархатной тюбетейке, изрядно просаленной, потрепанной.

— Объясни этому дикарю, мирза, кто мы, где мы. Почему мы снизошли до такого ничтожества, как он, чтобы еще разговаривать с ним.

Согнувшись в поклоне дугой, безбородый мирза заговорил. Он не столько говорил, сколько гортанно пел, и его мягкий, нежно вибрирующий голос находился в разительном несоответствии с сырыми канцелярскими стенами, серым облупленным потолком, со всей обстановкой и с мрачным, почти зловещим смыслом слов.

— Ты, мужлан, — обратился он певуче к Юнусу, — ты, баранья голова, находишься в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Ты находишься, вшивая скотина, в присутствии самого председателя Чрезвычайной комиссии господина Рауфа Нукрата, и тебе, ишачья башка, не мешает понять, что раз ты здесь, у нас, то ты есть контрреволюционер, замышляющий злодейство против благословенной Бухарской народной республики.