Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

Снова татарин ударил рукой по подносу. Прыщавый проглотил конец фразы и замолк.

Тряхнув удовлетворенно головой, картинно засунув руку за борт кителя и нахмурившись, зять халифа выкрикнул чересчур громко:

— Фетиху! (Молитву!)

Он произносил мягко, по-турецки «Фетихю!».

Среди гостей началась суета. Все недоумевающе переглянулись, кое-кто даже пожал плечами. Бледный, с иссиня-черной бородой мулла-имам быстро, даже небрежно прогнусавил молитву:

— Бисмилля-и-рахман-и-рахим!

Приняв наполеоновскую позу, зять халифа начал:

— Мы, зять халифа… мы получили священные полномочия… объединить под нашей рукой мир ислама… соединить мир правоверных турок воедино… призваны освободить из неволи… — голос его перешел в крик, — вчера мы говорили со всеми, с народом… сейчас… — он повернулся к назиру, — здесь, мне сказали, только избранные, верные сыны тюрок… люди, заслуживающие доверия.

Он замолк, обводя присутствующих испытующим взглядом. Мертвенная голова адъютанта, стоявшего у двери, поворачивалась за головой зятя халифа, провожая неотступно его взгляд и подозрительно изучая каждое лицо, на которое взглядывал его господин. И сила этих двух взглядов была так подавляюща и тягостна, что каждый присутствующий, даже изощренный в интригах и хитростях, чувствовал себя крайне неловко и начинал суетливо оправлять борта халата или поглаживать бороду.

А на лице хозяина появилась тоска. «Теперь, — говорило своим обликом все его существо, — конец!.. Теперь все мы связали друг друга одной цепью… страшной цепью заговора…» И его губы беззвучно зашептали: «Да Энвер двухцветный какой-то… Вчера о социализме пел, сейчас об единении турок. То одно, то другое. Хитер!»

С бешенством Энвербей вдруг крикнул ему:

— Вы что сказали? Вы чего шепчете?

Хозяин не ответил и только попытался заслониться спиной краснорожего скотопромышленника. Зять халифа, не дождавшись ответа, заговорил снова.

Его слова, которые он выкрикивал, делались все более запутанными и маловразумительными.

— Высокие идеалы турецкой партии «Единение и прогресс», подобно здоровому вихрю, мчатся на Восток. Революция в Бухаре свершилась. Свобода объявлена. Теперь наступает социализм.

При слове «социализм» многие испуганно и недоуменно пожали плечами.

— Мы за социализм… Турки за социализм, и так мы скажем Советам — мы, мусульмане, за социализм под эгидой халифа. Наш социализм — ислам. Мы за социализм пророка Мухаммеда, мы против социализма Маркса. Если бухарским большевикам не нравится такой социализм, мусульманский социализм, — горе им. Мы за социализм такой, когда каждый спокойно владеет и распоряжается нажитым богатством и достоянием, и мы обрубим руки всякому, кто протянет их к частной собственности.

В михманхане послышались удовлетворенные вздохи. Купцам, баям, помещикам, заводчикам, скотоводам такой социализм явно нравился, Энвербей почувствовал одобрение и приосанился.

— Уважаемые эфенди, — сказал он, смакуя каждое слово. — Я прибыл к вам с великой миссией. Через испытания и лишения походов и военных подвигов мы, зять халифа, осуществляем великий план объединения всех земель тюрок от священной Айя-Софии до-о…

Он остановился, открыв рот на букве «о», и бледность выступила на его лице.

Ясно в михманхану донеслась дробь выстрелов. В городе стреляли.

И все — толстые и худые, бородатые и чалмоносные гости — изменились в лице и, открыв рты, слушали. Только адъютант «Мертвая голова» неслышно скользнул в дверь и исчез.

Про Энвербея говорили, что он безумно смел и решителен. И многие факты из прошлой его жизни утверждали всех в таком мнении. Ведь нужно было быть действительно отчаянным человеком, чтобы, ворвавшись в 1913 году во дворец Высокой Порты, где шло заседание совета министров Турции, собственноручно застрелить военного министра Назим-пашу и тем самым низвергнуть правительство Кыбр-оглы.

Но сейчас?.. Сейчас зять халифа отнюдь не выглядел храбрецом. Вся его внезапно сгорбившаяся фигура, дергающаяся голова, дрожащие, бессильно повисшие вдоль тела руки говорили не о смелости. Разбитый, растерянный, глубоко уставший человек стоял посреди михманханы, напряженно вслушиваясь в наступившую тишину. Где-то далеко-далеко засвистел паровоз, нехотя лаяли собаки.

Прошла долгая, как вечность, минута. Вернулся мертвоголовый адъютант. Неслышно ступая по ковру, он приблизился к зятю халифа и что-то прошептал ему на ухо.

В Энвере мгновенно произошла перемена. Обведя взглядом михманхану, он снова заговорил. Но слушали его уже небрежно, без интереса.

— Всегда мое убеждение… незыблемо… Всегда я видел цель в сокрушении мощи Русского государства… В войнах под зеленым знаменем Мухаммеда-пророка. Поход через Кавказ… дальше Астрахань… Казань, Москва… Враги повержены в прах. Христианских собак доблестные турки вырезали в Шуше, Баку… Дальше, вперед!

Он кричал совсем истерически. Вопли его походили чем-то на стоны шейхов, предающихся зикру — радению.

— Вперед, мусульмане!.. Объединимся против христиан. Drang naсh Osten! [2] Марш на Восток! ( нем .) Вижу величественное возрождение Кокандского ханства… Тюркский халифат… Kolossal! [3] Величественно! ( нем .)

Он не замечал, что пересыпает речь немецкими словами.

— Центр в Бухаре. Коканд, Иран, Афганистан — вассалы. О, сюда еще Хива, Самарканд и… этот, как его… Кашмир и выше всех халиф мусульман. Gott mit uns! [4] Бог с нами! ( нем .)

Он не говорил, он изрекал скороговоркой, стремительно, точно гипнотизируя, пытаясь вызвать фанатический экстаз.

Но это плохо ему удавалось.

Лица у всех сохраняли довольно-таки равнодушное выражение. Здесь, у Якуба-заде, сидели люди практические, солидные, отлично понимающие цену словам и деньгам. Деньги они ценили гораздо выше красот красноречия. Коммерсанты, помещики, скотоводы, эмирские чиновники в душе не очень-то верили в религиозные догмы. Умы их, реалистические и прямолинейные, принимали, конечно, символ веры — коран, но в тех пределах, в каких он не мешал главной земной цели — приумножать свои богатства, наживать теньгу на теньгу, рубль на рубль.

Изобразив на лице напряженнейшее внимание, довольно молодой и, судя по потрепанной физиономии и полуевропейской одежде, бывалый турок чуть наклонился к уху соседа, тоже турка, и быстро шепнул:

— Помните, как мы его называли?

Собеседник ухмыльнулся.

— Как же — Наполеончик. Вся Турция… в четырнадцатом это было.

— Да, когда он затеял дружбу с Вильгельмом Вторым и возмечтал покорить мир…

— Разве забудет истый турок сарыкамышский позор! Своей самонадеянностью ведь он, и только он, погубил цвет турецкой армии.