Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

— Порядок! — загремел Сухорученко и показал глазами на старичка. — Полейте и ему. А теперь валяйте садитесь.

Старичок уселся, разломил лепешку и начал угощать Сухорученко.

Комэск глянул на дастархан и выругался:

— Это еще что за чертовщина? Конфеты? Баба я, что ли?

— Ничего, ничего, — заволновался старичок. — Если вершине храбрости угодно… — и хлопнул в ладоши, и все тотчас пришло в движение. Появились слуги с блюдами. Они не шли, а шествовали. Целая вереница людей, с необыкновенно серьезными, даже мрачными лицами, доставила похлебку. Один нес миску, второй поднос, третий ложку, четвертый тарелку с вареным мясом, пятый с морковкой, репой и другими вываренными овощами. Поставив все перед Сухорученко, они удалились, так же серьезно хмурясь и в том же порядке.

Сухорученко ел быстро, даже жадно, — больно уж он проголодался. Ему стало жарко, и он расстегнул воротник гимнастерки. Он почувствовал на разгоряченном лице легкий ветерок. Оказывается, еще один слуга обвевал ему лицо китайским веером.

— Ну уж это лишнее! — пробормотал Сухорученко с полным ртом. — Да, видать, ваш бек жил царьком, если вы, придворная челядь, не разбежались, когда он смылся.

Не без изящества старичок продолжал угощать Сухорученко, пододвигая ему блюда, принесенные слугами.

— Не откажите, прошу вас.

— Где же сам бек?

Старичок покачал головой.

— Господин бек поспешил выехать пред светлые очи эмира, да сгорит его могила, в город Кабул.

— Значит, Энвера здесь нет?

— Увы, нет, — заметил старичок и любезно пояснил: — К счастью народа…

Ему не удалось закончить фразу. С грохотом с улицы ворвались безутешные, потерявшие своего комэска конники с твердым намерением разнести по кирпичику весь Кабадиан, если с их Сухорученко случилось что-либо плохое. Осадив коней посреди двора, они в полной растерянности взирали на командира, который в компании с любезным старичком ел плов, а повар и многочисленные слуги подобострастно прислуживали им.

— Валяй, ребята, к столу, — объявил комэск. — Здесь на всех хватит.

Карательные походы эмиров бухарских Музаффара и Сеида Алимхана тяжело отразились на благополучии Кабадиана. Бесконечные развалины, заброшенные кладбища, вырубленные сады, обсыпавшиеся, оплывшие курганы высились немыми свидетелями былого величия древнего города, который не случайно путешественники называли Воротами Индии. На улицах, вдоль арыков на каждом шагу стояли вековые шелковицы, причудливо изогнувшие ветви, напоминая о былой славе шелководов-кабадианцев, атласы и бархат которых продавались некогда не только в Бухаре и Самарканде, но даже и в далекой Москве, и на Ирбитской ярмарке.

Древнее тутовое дерево, которое кабадианцы называли «Дедушка Дерево», росло в первом дворе ишанского подворья. Вероятно, и место стало святым именно от этого дерева, поражавшего воображение своими размерами, видом, чудовищным корявым стволом. Вокруг «Дедушки Дерева» всегда поддерживалась необыкновенная чистота. Тутовые ягоды с него тщательно собирались, и их давали больным как целебное средство. Много ягод сушили. Из них делали муку, которую подмешивали к пшеничным лепешкам для сдобы. За чисто оштукатуренными белым алебастром зданиями, окружавшими двор, начинался заброшенный тутовый сад. Ягоды в нем тоже собирались, но целебных свойств за ними не признавали.

Под могучим тутовником имел обыкновение сидеть сам ишан кабадианский. Здесь он и молился, здесь он и принимал своих мюридов, почитателей, паломников.

На беду свою, Сухорученко почти ни слова не знал ни по-узбекски, ни по-таджикски. Высокомерно он утверждал: «Еще чего? Стану я голову ломать — язык азиатов учить. Пусть сами по-русски учатся».

Но сейчас, когда он вертел в руках лист бумаги, испещренный арабскими буквами, вероятно, в душе ему пришлось пожалеть о своей самонадеянности, тем более что и во всем его эскадроне не нашлось человека, знающего арабский шрифт. Единственный грамотей перс Аббас недавно дезертировал и стал, по терминологии Сухорученко, кандидатом в штаб Духонина.

Лист бумаги, извлеченный из большого, наполненного хрустящими фунтами стерлингов бумажника, загадочно шелестел в ручищах командира и вызывал яростные виртуозные ругательства, от которых даже привычные ко всему бойцы ежились.

— Эк его разбирает! — вырвалось у кого-то.

Бумага представляла несомненный интерес. Одно соседство ее в бумажнике с фунтами стерлингов говорило о многом. Да и человека, у которого ее нашли, задержали при обстоятельствах явно необычайных.

После обеда в бекском дворце Сухорученко приказал «прочесать» все улочки и дворы города. Он все еще надеялся найти если не самого Энвера, то кого-нибудь из его людей.

Внезапно затрещали выстрелы. Стреляли сидевшие в глинобитных постройках сарбазы. Но сопротивлялись они недолго, вскочили на коней и по задам за заборами исчезли. Сухорученко рассвирепел.

— Изъять оружие, патроны! — приказал он.

Пять часов шло прочесывание. Бойцы вели себя сдержанно, никого не трогали, по без скандалов не обошлось, и свирепел Сухорученко все больше и больше. Сердито кричали женщины, ребятишки, отчаянно лаяли собаки, хлопали калитки, бренчали засовы. Горожане держались с достоинством, разговаривали с командиром с важностью, медленно, веско, хотя по всему видно было, что напуганы они до чрезвычайности. Детишки с лицами, покрытыми язвами и болячками, бегали, несмотря на холодный ветер, в чем мать родила. Как галчата, они кружились около бойцов, выпрашивая сухари.

На все вопросы кабадианцы отвечали полным отрицанием: «Энвер не приезжал, ни о каких винтовках и патронах мы не слышали. Мы и не воины. Кабадиан — святое место, откуда у нас оружие?» И они кивали на видневшиеся со всех улиц и дворов купола кабадианского мазара, куда даже у Сухорученко хватило соображения не пускать бойцов, чтобы не оскорблять чувств верующих. Множество стариков толпилось понурив головы около приземистых со стрельчатой аркой ворот святыни. Вся одежда у них состояла из очень старых, разлохматившихся халатов домотканой грубой шерсти, с заплатами и дырками. Почти ни у кого Сухорученко не видел сапог.

Проезжая мимо толпы стариков, Сухорученко даже перестал материться и только спросил:

— Чего они тут на ветру мерзнут?

Тихий голос не без досады проговорил довольно чисто по-русски:

— Мир подобен караван-сараю. В одни его ворота входят терпеливые, через другие выходят в мир иной.

— Короче!

— Умер ишан кабадианский Фарукбей-ходжа, святой жизни человек. А это собрались его верные ученики — мюриды проводить на кладбище.

— Царство ему небесное, — проворчал Сухорученко и поскакал в соседние махалля наводить порядок. — Старых песочников не беспокоить! — распорядился он.