Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

Только теперь толпа обратила внимание на Энвербея и его спутников.

Беспомощно оглянувшись в поисках, кто бы мог его представить, Энвербей пробормотал:

— Я… э… военный министр… Я Энвер-паша. А вы кто?

— Энвер! — хихикнул Ибрагим. — А! Добро пожаловать. А мы… хэ-хэ… мы Ибрагим… командующий..

Он снова подмигнул Энвербею и обвел тысячные толпы рукой: видишь-де, как нас тут любят и уважают.

Он поспешил вывести Энвербея на глиняный холмик, поднимавшийся над головами ревущей толпы.

— Вот наши воины… — сказал он Энвербею, кивнув в сторону моря чалм, шапок, малахаев, разинутых кричащих ртов, и добавил: — Воины ислама… могучие воины. У каждого горячее ружье, у каждого острая шашка… — и снова подмигнул иронически: — Кажется, вы, эфенди, прибыли командовать?… Прошу же…

Еще больше загудела толпа, шарахнувшись со всех сторон к холму. Всем хотелось посмотреть, что там на вершине его происходит.

Нервно подергиваясь, Энвербей зло крикнул на Ибрагимбека:

— Базар! Где же армия? Мне в Бухаре сказали… Десять тысяч бойцов за веру!.. Я возглавлю!.. Поведу на большевиков, на неверных собак!.. А здесь базар!.. Безобразие…

Он выкрикивал каждое слово, потому что толпа ревела.

— А!.. Борьба за веру… ислам… Сейчас… Эй, позовите святого сеида, ишана кабадианского…

Ибрагимбек суетливо замахал руками, и вперед выдвинулся сеид Музаффар. Внешне вид его мало изменился за эти дни, несмотря на то что он стал влиятельнейшим и богатейшим человеком Горной страны. Только белая, дорогой индийской кисеи чалма оттеняла темноту его почти черного лица.

— Так это вы ишан кабадианский?! — разочарованно протянул Энвербей, во все глаза глядя на сеида Музаффара… — Такой, такой…

Ишан понял его разочарование по-своему и усмехнулся:

— «Придать самому красивый вид своему рубищу лучше, чем добыть роскошное одеяние позорной ценой», — сказал поэт Саади…

— О нет, вы меня не поняли… Я думал, что ишаном кабадианским…

— Бывший турецкий офицер Фарукбей… Да, но он умер.

— А-а-а, — протянул Энвер. — Я его знал… давно… А знаете, если память мне не изменяет, я где-то вас видел.

— Пути смертны, сходятся и расходятся, и лишь могила избавит нас от встреч и расставаний.

Энвербей не успел ничего сказать. Их перебил Ибрагимбек.

— Вот единственный в мире человек… потомок пророка Музаффар… Шахабуддин… Фахрулла и, как его там, почтенный святоша, который может заставить наших баранов помолчать немного и послушать ваше превосходительство…

Глянув на Ибрагимбека, причем Энвербей мог поклясться чем угодно, что в глазах его загорелись иронические огоньки, ишан поднял руки.

Поразительно, хоть руки его были подняты даже не выше головы, а только вровень с ушами, взбаламученное море пастушьих голов мгновенно стихло. Наступила полнейшая тишина. Ветер с легким шелестом шевелил гривы коней и позвякивал побрякушками на сбруе.

Небрежным жестом ишан показал на толпу: «Пожалуйте, говорите».

Тогда Энвербей быстро промолвил вполголоса:

— Святой ишан, соблаговолите же объявить народу, что с ними будет говорить зять халифа, военный министр…

Сеид Музаффар все так же внимательно глядел в глаза Энвербею, пока он перечислял свои звания и титулы… Когда Энвербей смолк, ишан поднял очи горе и пробормотал:

Что перед троном аллаха всемогущего слава земная?

Он выдвинулся к краю обрыва и, даже не особенно повышая голос, обратился к все еще безмолствовавшей толпе:

— Приехал к нам человек. Называет он себя зятем халифа, послушайте же его.

Ярость перекосила лицо Энвербея, но медлить дальше он не мог. Он выдвинул коня вперед и выкрикнул:

— Я зять турецкого султана… э… самого халифа всех мусульман…

Кто-то снизу крикнул: — Смотри-ка, шапка… казачья… красная…

В голосе звучали страх и злоба.

Все высокомерие поднялось в душе Энвербея. Он думал: «Один пулемет только — и я их поставил бы на колени, эту сволочь, этот сброд!» Но надо было продолжать, и он снова выкрикнул во всю силу своих легких:

— Я военный министр Турецкой империи… я верховный главнокомандующий… Я приехал к вам из Бухары… Советская власть хотела арестовать меня… Меня, зятя халифа, которого знает вся Европа… знает весь мир как великого турецкого полководца… И я, возмущенный вероломством большевиков, приехал к вам… к вам… Я решил принять на себя руководство воинством ислама… я…

Но зятю халифа не дали говорить. С ужасом он увидел, что вся эта толпа, похожая от множества чалм на сине-серую волну, двинулась вверх по склону холма, вопя и рыча:

— Какой он зять халифа?

— У него и одежда-то не мусульманская.

— Он бухарский джадид!

— Казак! Полицейский!

Тысячи рук тянулись снизу.

Все снова завертелось и закружилось. Перед глазами Энвербея замелькали воздетые к небу винтовки, сабли, старинные мултуки, но спустя минуту и их не стало видно в круговороте лиц, шапок, чалм, рук.

Энвербей пытался говорить, что-то кричал, но его бесцеремонно стащили с коня и поволокли. Его качало и швыряло во все стороны С головы у него сорвали кубанку, ему надавали тумаков, его сбили с ног, протащили, совершенно беспомощного, лицом по пыли, и он больно оцарапал щеку… Он уже подумал, что пришел его смертный час, и только когда его с свирепым воем втолкнули в темную хижину, вздохнул с облегчением. Его грубо швырнули прямо на земляной пол.

— Поживи-ка во дворце, о зять халифа! — крикнул кто-то.

Когда шаги людей стихли, Энвербей вскочил на ноги и, сжимая кулаки, прохрипел:

— Измена… ловушка!

Он огляделся. Тонкие полоски света, лившегося из дверных щелей, пробивали полумрак.

Замусоренный пол, закопченные стены и камышовый потолок, развалившийся холодный очаг, овечий помет — все говорило, что хижина служила жилищем пастухов.

Ошеломленный зять халифа впал в состояние полного отупения. Он не задал даже вопроса, когда какой-то оборванный хромоногий локаец вечером принес охапку соломы и глиняный светильник. Оборванец высек огонь, зажег фитиль, плававший в черном кунжутном масле, потоптался и вышел. Через минуту он принес выскобленную корку арбуза, наполненную водой, и ушел.

Энвербей был вооружен, но он не шевельнулся, не двинулся с места, не попытался даже выйти, хотя дверь оставалась открытой.

Всю ночь он сидел на старом очаге, грыз ногти и стонал.

Как! Какие-то звероподобные существа напали на него, человека, решавшего судьбы всего Ближнего Востока, заставлявшего трепетать народы. Он, перед которым дрожал сам султан турецкий, он, которого называли своим другом великие полководцы Гинденбург и Людендорф, он, с которым вынужден был считаться Лондон, он, перед которым преклоняются с почтением миллионы мусульман, — он в плену жалких, провонявших верблюжьей мочой и навозом пастухов. Энвербей обхватывал голову руками, и стон вырвался из его груди: