Михаил Шевердин - Набат. Книга первая: Паутина

Аксакалов назначали почему-то не из народа, а брали старых, тех самых, которые управляли кишлаками при эмире Алимхане. Когда приезжали в кишлак из Бухары векили — представители республиканских властей — или появлялись красноармейцы, аксакалы вывешивали красные полотнища с лозунгами, очень низко кланялись, и бороды их трепетали почтительно. Когда же все уезжали и пыль за последним домом кишлака разгонял ветерок, аксакалы били плеткой дехкан и грозили небесными карами.

Части Красной Армии, сделав свое дело, разгромив последние остатки эмирских войск и в Гиссаре, и под Кулябом, и в Каратегине, постепенно оставляли освобожденную от тирании страну, передавая города и села в гражданское управление векилям Бухарской народной республики. В Душанбе назначен был чрезвычайный векиль — полномочный представитель бухарского правительства, сам председатель Центрального Исполнительного Комитета Усман Ходжаев из турок.

Усман Ходжаев имел в своем подчинении целый штат помощников — назиров (министров). Любил собирать совещания, которые называл во всеуслышание диванами (по примеру диван-совета турецкого султана). На диване он обычно произносил пышные, но туманные речи. Таджикского полнозвучного языка Усман Ходжаев не знал, а говорил на невероятной смеси турецкого с французским. Хоть и щеголял он в военном костюме, но не отличался храбростью. Далее в молодости любил покой и тишину, а теперь, пожилой, отяжелевший, испытавший превратности судьбы, швыряемый обстоятельствами по всему Востоку, он потерял веру в себя, боялся собственной тени. При слове «революция» озноб пробегал по его коже. Назначение векилем бухарского правительства в Кухистан Усман Ходжаев принял неохотно, с тревогой, но все же думал, что в Душанбе он найдет теплое, безмятежное местечко. Только теперь он понял, какую ошибку совершил. Он забрался в крепостцу — арк над речкой Душанбинкой, сказался больным, никуда не выходил, не выезжал. Из канцелярии аккуратно рассылались указы, инструкции, циркуляры. Переписка велась обильная. Полученные бумаги из Бухары или с мест векиль-мухтар не читал, осторожно складывал на полочки в нише, предоставляя им покрываться пылью.

В высшей степени тщательно Усман Ходжаев выполнял все намазы, установленные от века: утренний намаз за сорок пять минут до восхода солнца, полуденную молитву, вечернюю молитву в сумерки через двадцать минут после заката и намази хуфтан перед сном. В тиши своей уединенной спальни, вдали от глаз посторонних, совершая очередной намаз, полномочный представитель революционного правительства Усман Ходжаев предавался размышлениям: «Все идет по предначертанию всевышнего…»

Что касается «предначертанного», то… Кто знает, о чем думал Усман Ходжаев. Одна голова — тысяча мыслей.

Во всяком случае он почему-то не выразил ни малейшего удивления, когда всю страну словно громом поразило вооруженное выступление Ибрагимбека против Народной республики. Усман Ходжаев только во всеуслышание проговорил благочестивое: «Такова воля всемогущего» — и погрузился в свои мысли, совершенно не слушая встревоженную болтовню назиров, поднявших крик о том, что Ибрагимбек собирается напасть на Душанбе и перерезать всех джадидов.

Еще в марте Ибрагимбек вместе со своими друзьями устроил встречу эмиру, бежавшему из Бухары. Выражения преданности снискали Ибрагимбеку милость их высочества эмира Алимхана, и именно тогда он всенародно пожаловал конокраду высокий чин караулбеги.

Вокруг имени Ибрагимбека складывались легенды. Им заинтересовались даже в высокопоставленных кругах Лондона. Желтая пресса закричала, завопила. Даунингстрит и министерство иностранных дел начали обволакивать имя Ибрагимбека романтической дымкой. Ему приписывали необыкновенный ум, полководческие способности. Газеты не скупились на эпитеты: «Новый Тимурленг!» «Вождь татар Чингис!». Газета «Таймс» в погоне за сенсацией назвала его восточным Робин Гудом, тем самым низко уронив имя своего народного героя.

А между тем Ибрагимбек приобретал славу опытного конхура — кровопийцы.

Уже из Афганистана эмир прислал Ибрагимбеку фирман, назначая его правителем Локая. Старейшины племени в предельном возмущении заявили: «Положи на блюдо собачью голову — она обязательно скатится на землю».

Так, по мнению локайцев, всегда случается с незаконным правителем. Не удержался Ибрагимбек в хакимах гордого Локая. По задворкам бежал из кишлака, ночью переплыл бурный Вахш на гупсаре — кожаном, надутом воздухом мешке — и ушел в область красных холмов и скал Бальджуана, к бальджуанским локайцам, к своему родичу, такому же жестокому и кровожадному Тугай Сары.

Здесь Ибрагимбек и Тугай Сары все лето безнаказанно хозяйничали, собрав к себе бывших эмирских головорезов. Стон поднялся над таджикскими и узбекскими кишлаками. Под предлогом борьбы с Советами Ибрагимбек. принялся истреблять всех заподозренных в свободомыслии, неверии, непризнании эмира. С недовольными и непокорными расправа была коротка: на кол или за ноги на дерево вниз головой, пока не подохнет. Пылали кишлаки. Энвербея Ибрагимбек не отпускал от себя ни на шаг.

Локайцев-соотечественников Ибрагимбек не трогал. Родовые устои в степи и горах крепки, незыблемы. Уважение к роду впитывается с молоком матери. Ибрагимбек решил пойти на мировую. Один, без своих бандитов поехал в Локай, вел тебя тихо, приниженно. Он даже почтительно целовал в плечо старейшин: никакой он не правитель Локая, облеченный полномочиями самого эмира, а робкий, почтительный сын рода. Уважительно он слушал поучения старейшин, прикладывая пальцы ко лбу, глазам, груди. «Ба чашм!» («У меня на глазах!») — бормотал он. Целовал прах ног главы рода, подходил к нему не иначе, как согнувшись пополам в глубоком поклоне, слушал его слова не перебивая. Привез с собой богатые дары, пригнал отару овец, привел золотогривых коней, сыпал золотом.

Но по-прежнему оставались неприветливы, недовольны старейшины. По-прежнему подозрительно были сжаты губы, недоверчивы взгляды. По прежнему сажали Ибрагимбека на самом непочетном месте у двери. Мрачнее ночи ходил Ибрагимбек.

А тут еще эта охотничья история в селении Курусай.

Рассказ о позоре Ибрагимбека пошел бродить по долинам и холмам, обрастая все новыми и новыми унизительными подробностями и анекдотами.

А таджики-гиссарцы, те даже стали распевать песенку на слова старинного поэта Джубугари:

Едва оправившись от болезни, Ибрагимбек прискакал в Локай с сотней своих головорезов. Черный, с встрепанной бородой, страшный, не слезая с коня и не позволив своим спутникам спешиться, он приказал согнать людей к мечети. Не посчитался ни с достоинством старейшин, ни с их белыми бородами.