Сергей Крупняков - Крылья Киприды

Сириск вышел к орхестре. Четыре девушки, как ожившие лепестки миндаля, вспорхнули и окружили его, держа в руках венец. Толпа взорвалась восторгом. Венец надели на голову Сириска. Девушки отошли, и амфитеатр замер. Все ждали ответной речи.

Сириск молча снял венец, положил его на пурпурную скатерть стола Совета десяти. И прежде чем ропот толпы заполнил все вокруг, сказал:

— Благодарю вас, граждане, за столь высокую честь, — он склонил голову перед людьми. — Благодарю тебя, Совет десяти. Тебя, Евфрон, Верховный правитель! Но я не могу принять этого дара… И этой чести… Ибо не достоин я этого.

Начавшая было роптать толпа, неожиданно смолкла. Было так тихо, что далекий шум волн донесся до слуха.

— И я объясню, почему. — Сириск подошел ближе к людям на скамьях театра. — Я был послом у Амаги. И вместо того, чтобы склонить царицу к миру со скифами, натравил ее на них. Я, вместо того, чтобы уговорить Агара встретиться с Евфроном и Амагой, дабы миром решить все ссоры, обманул Агара, к нашей выгоде. Я, вместо того, чтобы через друзей-скифов бросить в их племена зерна мира и любви, не сделал этого. Я поставил этим своих друзей, я имею в виду скифа Сима, в безвыходное положение. И он, Сим, предупредил нас об опасности. И вот уже четвертый день он лежит у меня в доме. Он не ест от горя. Он видел, что стало с его братьями — скифами. И думаю, он умрет. И брат мой, Крит, геройски погиб, спасая девушек-канефор. Не я ли виноват в этом? Не мне ли нужно было добиваться встречи царей, но не войны? Вот потому я говорю — не мне этот венец отковал мастер. Не я достоин его.

Он повернулся к Совету десяти. К Евфрону. Поклонился. И быстро вышел. И долго еще, пока он шел к дому, его преследовал гул толпы и удивленные глаза граждан из первых рядов амфитеатра. Диаф, как всегда, молча шел сзади.

Все, что бушевало теперь в Сириске, рвалось наружу.

И он чувствовал: все не то, и все не так. Но как разобраться во всем? Слишком многое навалилось на него в последние дни! И он пошел на берег моря. Ничто так не успокаивает, как этот шум волн. Он долго бродил по берегу, а когда пришел домой, все уже знали о его странном поступке.

Гераклид молчал. Мать тоже не проронила ни слова. Казалось, они все понимали.

Он ушел к себе, сел за стол. И только сейчас увидел свиток. По папирусу сразу догадался — от Тимона. Ах, как вовремя пришло это послание. Именно с ним, с Тимоном, хотелось обо всем поговорить, расставить все по местам. А вот и знакомые буквы:

«Тимон шлет привет Сириску.

Я уже знаю все о сражении, друг мой. И боюсь, мои худшие догадки осуществляются. Теперь, когда ему все поют дифирамбы, именно теперь начнется то, о чем все знают, но боятся подумать. Теперь каждый, кто осмелится иметь свое мнение, честь, гордость, достоинство, сразу же будут врагом Евфрона. И охрана беспощадно будет карать всех неугодных. Вот это и есть начало гибели нашей Родины, Сириск. Я решил — напишу ему письмо с просьбой о милости. Сейчас, когда он в ореоле славы, он, возможно потеряет осторожность. И во время нашей беседы я нападу на Евфрона. Я сделаю это после чествования его в театре. Я слышал, ему наденут на голову золотой венок. На радостях, я думаю, и телохранители потеряют бдительность. Но может быть и все наоборот. Тогда ударить ножом будет сложнее. Но я не остановлюсь ни перед чем. Я помню Кинолиса, когда мы, еще мальчики в палестре, клялись отдать жизнь за демократию. Я не забыл этого. И я не один. Надеюсь, если мне это удастся, все люди сразу же возликуют. Надеюсь и на твою поддержку в булевтерии, когда священные законы демократии будут восстановлены и суд будет судить меня согласно вековым устоям. Если же мне суждено погибнуть — пусть. Но прежде я убью тирана. И все свободные граждане будут петь мне хвалебные гимны. И юные девы будут возлагать цветы к моей статуе, как это делают афиняне у памятников Гармодию и Аристогитону. Сегодня я был у оракулов — они нагадали мне гибель. И жертвенная кровь потекла на север. И орел убил голубицу. И был я свидетелем видения — как воины несут на копьях героя. И все же я не трушу. Это счастье — умереть за Родину. За демократию. Может быть, этот подвиг — самое большое, что я сделаю в жизни. Так пусть граждане запомнят меня в этот момент. Я не боюсь. Жить с совестью под пятой тирана невозможно. И еще хочу сказать тебе, Сириск, я очень люблю тебя. Наверное, мы уже с тобой не увидимся. Я помню все. И все наше унесу на небеса.

Точно удар хлыста подбросил Сириска.

— Когда, когда принесли это? — крикнул он испуганному отцу.

— Сегодня, рано утром, — был ответ.

Он выбежал на улицу, но одного взгляда на бегущих по улицам людей было достаточно, чтобы понять — все уже случилось. Он побежал к театру и у самого входа увидел: два воина волокли по плитам окровавленное тело Тимона. Рядом со входом лежал Евфрон. Грудь ему перевязывали лентами лекари. Народ разбегался, кто-то пытался помочь, но их тут же били телохранители. Вскоре вокруг не осталось никого, кроме охраны и эскулапов. Гвардия окружила Евфрона со всех сторон, и уже ничего нельзя было увидеть. Когда Сириск пробился к Евфрону и их глаза встретились, это были уже совсем не те глаза, что знал Сириск в лучшие времена. Холодом повеяло от его взгляда.

— Я жив, как видишь, — сказал Евфрон, глядя в глаза Сириску. — Но похоже, для тебя все это не новость?

Он сказал это, и дрожь пронзила Сириска. Ноги стали непослушными столбами, он хотел что-то сказать, но только хрип вырвался из его горла.

— Сходите-ка домой к Сириску, — сказал Евфрон охране. — И принесите мне все его письма.

Люди убежали исполнять приказ, а Евфрон все смотрел в глаза Сириску. Смотрел и ждал. И вскоре раздался топот. Это возвращались воины.

…Темно и сыро в городской тюрьме. И только серые камни видны сквозь решетку. Да изредка доносится шум волн. Тюрьма разделена на две части: там, где-то сбоку, за решетку брошены десятки пленных скифов.

Оттуда доносятся стоны, приглушенные крики.

А здесь, ближе к морю, в небольшой пещере, за толстой железной решеткой, место для государственных преступников.

Сириск с трудом осмотрелся в темноте. Все тело саднило от ран. Страшная боль раскалывала голову. Когда его волокли по улице, стражники-гераклейцы били его несколько раз. Били жестоко, молча. И уже чуть живого, его бросили на каменный пол. И стало тихо и темно…

Очнулся он от стужи. Была ночь. Откуда-то сверху чуть пробивался свет луны. Мокрым, смрадным холодом пронзило все тело. Сириска начало трясти, но сил встать не было…

И тут он почувствовал: кто-то подполз к нему, накрыл чем-то теплым… По запаху он почувствовал что-то очень знакомое… Но что? И тут он вспомнил! Ну конечно! Это запах Скифии. Запах овчины, молока, дыма, конского пота и цветущих ковыльных степей!