Александр Дюма - Капитан Ришар

— Сколько лет?

— Да.

— Лет двадцать восемь или тридцать, отец.

— А! Так это молодой человек?

— Неужели я должна была прогнать его потому лишь, что он был молод? — спросила Лизхен.

— Конечно, нет! — сказал пастор, с беспокойством глядя на дочь.

— Почему вы так на меня смотрите, отец? — спросила Лизхен.

— Я ищу, — ответил пастор.

— Что, отец?

— Что ты сделала с тем букетиком фиалок, который был собран тобою сегодня утром на могиле твоей сестры?

— Я могла бы сказать, что потеряла его, — спокойно ответила девушка. — Но Боже меня сохрани от того, чтобы солгать моему доброму отцу! Эти цветы попросил у меня француз, и я их ему отдала.

— Лизхен! Лизхен! — воскликнул старик, качая головой. — До сегодняшнего дня я ставил мою дочь в пример остальным девушкам в городе…

— О! Я понимаю вас, отец, и отвечаю не краснея и не стыдясь: иностранец попросил у меня этот букет на память во имя признательности, и я отдала ему его в знак дружбы.

— Ты никогда больше не увидишь этого молодого человека? — спросил пастор.

— Наверно, отец… но…

— Но?..

— Он сказал, что надеется вернуться, и поставил срок своего возвращения — три месяца.

— Лизхен! Лизхен! Остерегайся!

— Его, отец? О нет!

— Дети его страны приносят нам несчастье, дочь моя!

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, дитя мое, что сегодня не совсем обычный день, — продолжал пастор. — Сегодня шестнадцатое октября, печальная годовщина одной таинственной и преждевременной кончины!

— Да, смерти нашей бедной Маргариты!

— Мы уже не носим по ней траур, но тяжелое время, каким бы суровым и холодным оно ни было, не стерло из наших сердец память о ней!

— Нет, отец, и комната ее осталась такой же, какой была при ее жизни, это как бы храм, заключающий в себе память о ней.

— Память о жертве и о святой, дитя мое! Ты говорила мне только что о французах и спрашивала, откуда идет та ненависть, что я питаю к ним; так вот, сегодня, в день печали, я расскажу тебе, как была отнята у нас Маргарита, каким грустным путем отправилась на небо эта ангельская душа, подаренная мне твоей матерью.

— О отец, — спросила Лизхен, — что же это за ужасная история приключилась с моей сестрой, если три года спустя после ее смерти вы по-прежнему говорите о ней с таким волнением и так встревоженно?

— То, что с ней случилось, дорогое дитя, я хотел навеки оставить в тайне от тебя; но появление этого француза, которому ты помогла, это обещанное им и, быть может, ожидаемое тобой возвращение, заставляют меня ничего от тебя не скрывать… Если этот француз вернется, я скажу тебе: «Помни!», если он не вернется, я скажу: «Забудь!»

— О, говорите, говорите, отец мой!

Пастор на минуту опустил голову на руки, словно заглянул в прошлое, и, подавляя вздох, начал свой рассказ.

— Мы должны вернуться на семь лет назад, моя дорогая Лизхен, — сказал старик. — Ты была еще милым ребенком и играла в куклы, когда объявили, что со стороны Регенсбурга приближаются французы, а со стороны Мюнхена — австрийцы.

— Да! Я отлично помню все это, отец! Я вижу на плато Абенсберга, со стороны руин старого замка, небольшой белый домик с виноградом над дверью и яблонями в глубине сада.

— Тогда ты должна помнить тот день, когда вошли австрийцы?

— Прекрасно помню! Я была в гостиной, возле моей сестры Маргариты и нашего друга Штапса, когда послышался далекий барабанный бой; одновременно с этим прошли студенты, распевая хором военный марш. Штапс, сидевший подле моей сестры, встал и, подойдя к окну, сделал знак поющим… Отец, что стало со Штапсом?

— Он был расстрелян, дитя мое.

— Расстрелян?! — воскликнула девушка, побледнев.

— Да, расстрелян.

— Где же?

— В Вене.

— А за что?

— За то, что попытался убить императора Наполеона.

— О! — произнесла девушка, уронив голову на руки. — Бедный Штапс!.. Но ведь это было ужасное преступление, отец? А почему он хотел убить императора?

— Потому что в его глазах это был поработитель Германии, дитя мое; кроме того, Штапс состоял в тайном обществе, а вступая в него, люди отрекались от своей собственной воли.

— Тогда, несомненно, отец, что это он стрелял в императора, и из-за этого потом разграбили и сожгли Абенсберг?

— Я его ни в коем случае не обвиняю, хотя все наши несчастья тогда и начались.

— Да, вы были ранены: вас подобрали среди мертвых, а с того самого времени до дня своей смерти Маргарита непрерывно плакала… Что же тогда случилось? Каждый раз, когда я хотела заговорить об этих событиях, вы отвечали мне: «Позже, дитя мое, позже».

— Так вот что тогда случилось. Может быть, Наполеон не придал большого значения той пуле, что пробила его шляпу, но генерал Бертье увидел в этом преступление, взывающее к отмщению: он приказал одному полку вернуться в Абенсберг и судить виновного, а при необходимости переложить на все селение ответственность за преступление одного человека. Полк вернулся, чтобы выполнить приказ генерала; но австрийцы уже взяли селение, только что оставленное французами. И кажется, в этом крылось самое главное: французы стремились его отобрать, австрийцы — удержать; этот день был ужасным! Наш дом был особенно забаррикадирован — совсем как крепость, и я был там, среди этих солдат, отчаянно рвавшихся в бой и считавших своим долгом защитить эту страну. Только я, мирный человек, убежденный, что все народы — братья и что у них у всех одна родина, качал головой и молился одинаково за друзей и врагов, за австрийцев и за французов. Они не поняли этого, бедные слепцы! Сочли, что раз я не за них, то против них. Они сунули мне в руки ружье и толкнули в самое пекло.

— Боже мой! — прошептала Лизхен. — И все это происходило над нашими головами?

— Да, дитя мое; но в шуме стрельбы, когда пули свистели у моих ушей, я повторял: «Господи, ты велик, всемогущ, милосерден, сделай так, чтобы когда-нибудь эти люди, посылающие сейчас друг другу смерть, обнялись по-братски, чтобы настал день, когда люди, взывающие к тебе как к богу войны, повсеместно обращались бы к тебе как к богу мира». И вдруг, во время моей молитвы я пошатнулся; голос изменил мне, глаза закрылись, и я упал, обливаясь кровью: мне навылет прострелили грудь.

— Отец! — воскликнула Лизхен, обеими руками обняв старика за шею, словно он только что был ранен.

— И последнее, что я увидел, падая, была твоя сестра: она выбежала из своего укрытия и в отчаянии бросилась к моим ногам… О! Что я выстрадал за эту минуту, отделившую жизнь от забвения, день от ночи! Мне показалось, что в это мгновение сама смерть коснулась меня… Протянув руки к дочери, которую я едва видел сквозь кровавую пелену, я попытался прошептать ее имя, дотронуться до нее, благословить, но силы оставили меня, все исчезло, и я потерял сознание.