Эльвира Барякина - Аргентинец

Слушатели выходили из зала молчаливые, потрясенные: настолько все это шло вразрез с официальными понятиями добра и зла. Но больше всего удивляли не слова лектора, а то, что он смел их произносить, как будто не сомневался, что слушатели его не выдадут, или как будто он жил в стране, где всякий имеет право высказывать свое мнение.

— Много надо иметь гражданского мужества, чтобы говорить такое в открытую, — сказал Антону Эмильевичу какой-то человек с кардинальской бородкой. — Но это попахивает то ли беспросветным отчаянием, то ли позерством, близким к сумасшествию.

— Да он дурак просто! — в сердцах бросил Антон Эмильевич.

Такой племянник мог подвести под монастырь. Вернувшись домой, Антон Эмильевич вызвал Клима на разговор и в весьма резких выражениях сказал, что если тот намерен подставлять свою шею — это его дело, но тогда он должен немедленно покинуть его дом. Потом Антон Эмильевич побеседовал с Ниной:

— Вы хотите овдоветь второй раз? Вам мало, что вашего брата расстреляли?

Он с удовлетворением послушал, как она распекала Клима. Тот каялся и обещал не искушать судьбу.

Потом ему досталось от Осипа. Антон Эмильевич несколько сгустил краски, когда передал ему то, в чем Клим наставлял публику. Осип орал так, что Мариша со страху разбила супницу. Но и она была согласна с тем, что Клима надо приструнить:

— Ишь, распустился! Думает, раз его на трибуну пускают, так ему сам черт не брат.

Любочка кое-как сумела утихомирить Осипа.

— Ну что там? — спросил Антон Эмильевич, когда она появилась на пороге его комнаты.

— Осип сказал, что если нечто подобное повторится, он сам пристрелит Клима как изменника революции.

Антон Эмильевич хрустнул пальцами. Он страшно жалел, что в порыве человеколюбия его дочь прописала у себя Клима. Теперь его не выгонишь: он наверняка будет судиться за жилплощадь… Припугнуть, что донесешь на него или сдашь в ЧК его Нинку? А вдруг он в ответ наябедничает, что товарищ Шустер ругает советскую власть? Куда ни кинь, всюду Клим…

— Как бы нам спровадить его отсюда? — спросил Антон Эмильевич у Любочки. — Сколько Клим намерен тут жить? Его бы выпустили из города как иностранного подданного, да он из-за Нинки домой не едет. Было бы из-за кого мучиться — как будто в Аргентине судомоек не хватает! Впрочем, там бы ему еще скорее башку проломили.

Любочка нахмурилась:

— Ты о чем?

Антон Эмильевич показал ей выписку из бюллетеня Иностранного отдела Российского телеграфного агентства:

7 января 1919 года в Буэнос-Айресе начались массовые беспорядки, которые вылились в столкновения с полицией. Виновными были объявлены коммунисты, и в течение нескольких дней толпа под крики «Смерть русским!» громила дома и магазины, принадлежащие эмигрантам из России. Погибло более семисот человек, более четырех тысяч ранены.

Любочка забрала у отца листок и направилась к двери:

— Надо Климу показать.

— Не надо! — закричал Антон Эмильевич. — Он же тогда насовсем у нас останется!

Любочка оглянулась:

— Вот и прекрасно!

El cuaderno negro, черная записная книжка

Когда-то я едва сдерживался, чтобы не упрекнуть Нину: «Почему ты не поехала со мной, когда еще можно было уехать?» Я думал, что тогда бы мы спасли и себя, и Жору. Но, наверное, у Нины лучше моего развит инстинкт самосохранения. Если бы мы оказались в Буэнос-Айресе, нас наверняка бы пристрелили — все знали, что я русский.

Семьсот убитых — невозможно поверить, что добрые портеньос [32] Porteños ( исп. ) — люди из портового города. Так с конца XIX века называли себя жители Буэнос-Айреса. могли сотворить такое.

У меня опускаются руки. Нина и Софья Карловна думают, что найдут тихую гавань во Франции — черта с два! И там будет все то же самое — мы останемся для всех чужаками, непонятными и потому виноватыми во всех бедах.

Бежать некуда — мир сошел с ума. Разве что уехать на край земли, в Патагонию, чтобы кругом ни одной живой души — только синие горы в снегу, хрустальные озера и трава, идущая волнами под свежим ветром. Построить эстансию [33] Эстансия — частное поместье в Аргентине, Чили и Уругвае, владелец которого, как правило, занимался разведением скота. и разводить овец — ей-богу, лучше, кажется, не придумаешь. Только моя жена никогда на это не пойдет: Софья Карловна уже соблазнила ее парижскими планами. Франция не пугает Нину — она когда-то была там, она знает французский, а мне, признаться, уже все равно.

После публичной лекции в Матросском университете домашние напали на меня со всех сторон, обвинили в глупости, в эгоизме, в недальновидности: «Откуда в тебе тяга к самоубийству?»

На самом деле это тяга к нормальной жизни, и ее очень сложно преодолеть. Если мне есть что сказать, если я вижу, что люди хотят это услышать, для меня более чем естественно поговорить с ними, просто поделиться тем, что на душе.

По той же причине я не хочу и не могу преподавать абы как. Нина спрашивает: «Что ты пытаешься доказать этой матросне? Они безнадежные дикари, и ты их не исправишь!»

А я не пытаюсь исправлять. Я показываю, что есть много способов прожить жизнь; бывают люди такие, бывают другие — и каждый имеет право на существование, если не мешает соседям.

Война — это глухота и немота. Помалкивать, не пытаться объяснить себя — это поддерживать состояние войны. Видеть в матросах только буйных дегенератов — это воевать. А ведь с ними можно ладить! Они просто другие, и их надо принять такими, как есть, — тогда все становится на свои места.

Я не говорю о том, что все должны обниматься друг с другом. Делайте что хотите, но я терпеть не могу Любочку и не испытываю симпатии к дяде Антону, единственная радость которого — это умиление перед пайком и возможностью читать новости из-за границы. Я говорю о базовых принципах: не нравится человек — не общайся с ним, но не пытайся уничтожить его или переделать по собственному образу и подобию!

Осип Другов велел мне рассказывать на лекциях о грандиозных планах советского правительства по коллективизации и механизации общества: «У нас все будет действовать по заранее прописанным схемам!»

Вот он, идеал: полностью предсказуемая бесстрастная машина, выдающая продукт — человеческий и производственный — без сучка без задоринки, прекрасный в своей шаблонности. Осип не понимает, что без отклонения от нормы развитие в принципе невозможно. Да дело даже не в этом: если человеку позволять только слушаться и копировать, то он разучится делать что-то иное. У него атрофируется способность к творчеству, а ведь это одно из величайших удовольствий на земле. Отказываться от него — это все равно что лишать себя любви.