Андрей Орлов - Харбинский экспресс

Дохтуров постановил себе мысленно осмотреть генерала при первом же случае.

Сопов лежал на нижней койке в расслабленной позе. Был он бледен, но куда более словоохотлив.

— Разобраться — это хорошо, — сказал Клавдий Симеонович. — Отчего бы не попытаться? Да только я так полагаю: проку все одно не будет. Кому-то припало извести нас под корень. И он своего добьется, где б мы ни были — в гостинице, у Дорис или вот в этом дредноуте. А разговоры… Это пожалуйста. Годится, чтоб времечко скоротать.

С этим Павел Романович внутренне согласился. На борт они поднялись без всяких билетов (каковых, кстати, ни у кого и быть не могло), а единственно по разрешению капитана, с которым ротмистр успел перемолвиться несколькими приватными фразами. После чего всем четверым были предоставлены и каюта, и стол, и полное понимание обслуги. Чем был обязан ротмистру капитан парохода — оставалось только гадать. Но, похоже, чем-то особенным, совершенно исключавшим всякое противодействие, потому что в поведении упомянутого капитана Павлу Романовичу почудилось нечто схожее с манерами мадам Дорис — при полной внешней противоположности этих натур.

— Кому мы можем быть интересны? — спросил Павел Романович. — Мы все люди обыкновенные. Кроме вас, сударь, с вашими темными делишками. Которые мне лично не интересны.

— Господин эскулап, вы мне тоже совершенно не любопытны, — ответил Агранцев. — Как и эти двое навязанных фортуной спутников. Моя собственная судьба занимает меня куда сильнее. После пожара я было решил, что охота устроена на меня. Имелись на сей счет резоны. Но после белужьей ухи, приготовленной по особенному рецепту, эта уверенность сильно поколебалась. Нас ведь собирались отправить к праотцам скопом, без разбору чинов и вероисповедания. Вы, кстати, Клавдий Симеонович, какой веры будете?

— Что значит — какой? — просипел Сопов. — Православной, какой же еще.

— А вы доктор, не матерьялист ли?

— Не ваше дело, — сухо отвечал Дохтуров.

— Не хамите, — сказал Агранцев. — То, что вы еще живы, — заслуга наших врагов. Я ведь не забыл вашу эскападу насчет копны. Или вы как думали?

— К вашим услугам, — хмуро сказал Дохтуров.

Тут в стоявшей под столом корзине раздалось шипение, необыкновенно схожее со змеиным.

— Тихо, Зиги, — ротмистр наклонился и провел рукой по ивовым прутьям корзины. — Все в порядке. Мне ничто не грозит. Слово офицера.

Сопов с любопытством посмотрел вниз.

— Это что там за чудо?

— Зигмунд. Кот, особенной маньчжурской породы. Мой боевой товарищ…

Договорить он не успел.

Генерал Ртищев, пребывавший в умиленном состоянии духа, наклонился и погладил «боевого товарища» по бархатной спинке. За что тут же и поплатился: кот извернулся и цапнул превосходительство за указательный палец. Вдобавок и оцарапал, подлец!

— Прошу извинить, — сказал ротмистр, — надо было предупредить, да виноват — не успел. Он у меня не выносит чужих. Ничего не поделаешь, такая порода. Как говорила бедняжка Лулу, чистый корсар.

Генерал ничего не ответил. Машинально пососал укушенный палец, сел в стороне и нахохлился.

Павел Романович не сдержался:

— Ничего удивительного. Вы, ротмистр, его нарочно так дрессируете?

Агранцев мгновенно повернулся к нему:

— По-вашему, это смешно?

— Господа, бросьте собачиться, — проговорил Сопов. — Право слово, можно выдумать лучший момент. А то, что за нами охотятся, так я в этом с ротмистром полностью и безоглядно согласен. Только вот кто?

— Это и собираюсь выяснить, — сказал Агранцев. — Но для того все вы, господа, должны рассказать собственную историю. Всяческие миртихлюндии меня не волнуют. Попрошу вспомнить, кто, как и где мог перейти дорогу возможному супостату. Да так, что после многих лет, здесь, в Богом забытой дыре, этот человек — или эти люди — оказались готовы на все, лишь бы свести счеты.

— Не согласен, — подал голос Сопов. — Пристукнуть нас — дело плевое. Поодиночке отловить — простейшее дело. Но вот вы, Владимир Петрович, недавно дельную мысль произнесли: злодеи свою жертву в лицо-то не знают. Оттого и чешут, как косой по июньскому лугу. Тех, кто в «Метрополе» остались, они списали. А мы четверо ускользнули. И потому будут они на нас охотиться до тех пор, пока всех не перечиркают. Хотя бы им для этого пришлось пароход сей на дно пустить.

— Верно, — сказал Агранцев. — Но все-таки давайте мы разберемся, кто мог натворить в прошлом нечто такое, отчего и здесь, на Сунгари, покоя нет.

— Предупрежден — значит, вооружен, — пробормотал Клавдий Симеонович.

— Именно. Ну что, господа, кто первый начнет свою исповедь? Или на спичках тянуть?

Павел Романович пожал плечами:

— Зачем на спичках? Я первым начну.

…Октябрьским вечером 1914 года, в девятом часу — уже плясали, отражаясь в мокрой брусчатке, огни первых газовых фонарей, — фасонистая лаковая пролетка с откинутым кожаным верхом свернула с Невского на Малую Садовую и устремилась к Троицкому мосту. В пролетке одиноко сидел молодой господин, Павел Романович Дохтуров. Дела его на этот день завершились, и он направлялся домой, чтоб с аппетитом отужинать и далее провести вечер по своему усмотрению и в собственное удовольствие. Менее всего этот приятный молодой человек, удобно устроившийся на мягком сиденье и размышлявший о проведенном дне, мог предположить, что спустя лишь пару часов в его квартире на Петербургской стороне случится злодейство, в котором он примет самое непосредственное участие.

Было тепло, но ветрено. Деревья, до недавней поры сохранявшие свои яркие кроны, теперь смирились. И ветер принялся их раздевать — жадно, нетерпеливо. Особенно сильный порыв закрутил в Летнем саду листья волчком и швырнул на мостовую. Некоторые, спланировав, опустились прямо в пролетку, а один и вовсе лег седоку на колени. Тот недовольно поморщился и смахнул прочь докучного посланника осени.

Прямо сказать: Павел Романович осени не любил. Хотя и не чужд был красотам природы — сентябрьской, скажем. Порой с удовольствием любовался парками, одетыми в золото и багрец, настроение при этом у него становилось элегическим, и сладко замирало сердце. Многократно воспетое увядание природы будило в душе Дохтурова чувства, присущие всякому молодому человеку с романтическим складом души. А Павел Романович как раз таковым и являлся: двадцати трех лет от роду, блестящее медицинское образование и восторженный взгляд на собственную будущность.

Что касается календаря, то здесь требуется оговорка: Павел Романович не любил именно петербургскую осень. И даже не осень как таковую, а то лишь, что следом неизбежно подступала зима. За истекшие два года к столичной зиме он так и не приспособился, как ни старался. Страшил его зимний Санкт-Петербург, с раскисшим снегом, мертвым светом уличных фонарей и долгой-предолгой ночью, которая, казалось, и не кончится никогда. Дни солнечные, морозные выпадали куда как редко, а если и случались, то тем заметнее становилось после стылое, болезненное забытье, в которое зимней порой погружался город и его обитатели.