Эрнест Капандю - Рыцарь Курятника

Столовая в «Бонбоньерке» была одним из чудеснейших отделений этой позолоченной шкатулки. Стены были покрыты белым гипсом, разрисованным гирляндами ярких цветов, жирандоли и люстры были хрустальные, а вся мебель — из розового и лимонного дерева. На потолке в прозрачных облаках порхали амуры.

В описываемую ночь за столом, стоявшим посередине этой чудесной столовой и отлично сервированным, сидело двенадцать человек гостей.

Дам и кавалеров было поровну. Справа от Камарго сидел герцог де Коссе-Бриссак, слева — герцог де Ришелье, а напротив нее — мадемуазель Дюмениль, знаменитая трагическая актриса. Она имела огромный успех в роли Мероны из одноименной пьесы, нового творения знаменитого поэта и писателя Вольтера, который был уже достаточно известен, хотя еще не достиг апогея своей славы.

По правую руку Дюмениль сидел остроумный маркиз де Креки, который впоследствии стал хорошим полководцем и не менее хорошим литератором. С другой стороны непринужденно болтал блестящий виконт де Таванн, который в царствование Людовика XV сохранил все привычки регентства.

Между виконтом де Таванном и герцогом де Коссе-Бриссаком сидели Софи Камарго, младшая сестра танцовщицы, и Екатерина Госсен, великая актриса, чувственная, восхитительно грациозная, с очаровательной декламацией и, по словам современников, любимица публики.

Этих двух женщин разделял молодой аббат — цветущий, красивый, разряженный. Это был аббат де Берни, тот, которого Вольтер прозвал «Бабетта-цветочница», и который кардиналу Флери на его грубое: «Вам нечего надеяться, пока я жив» — отвечал: «Ну, что ж, я подожду!»

Наконец, между герцогом де Ришелье и маркизом де Креки сидели: мадемуазель Сале, приятельница Камарго и ее соперница в хореографии, князь де Ликсен, один из молодых сумасбродов того времени, и мадемуазель Кино, сорокалетняя женщина, красивее всех окружающих ее молодых женщин. Кино, уже получившая двадцать два из тридцати семи писем, написанных ей Вольтером, в которых он называл ее остроумной, очаровательной, божественной, рассудительной Талией, любезным и мудрым критиком, своей владычицей и пр. Кино перестала играть уже четыре года тому назад, в 1741 году, и теперь блистала в обществе своим умом, который ранее проявляла на сцене.

Пробило три часа ночи, никто из присутствовавших не слыхал боя часов — разговор был блестящим и оживленным.

— Но, милая моя, — говорила Сале мадемуазель Дюмениль, — надо бы запретить подобные проявления чувств. Это ужасно! Вы, должно быть, очень страдали?

— Я несколько дней сохраняла ощутимое воспоминание о таком грубом выражении энтузиазма, — смеясь, ответила знаменитая трагическая актриса.

— Зачем же вы так изумительно перевоплощаетесь? — сказал де Креки своей соседке. — В тот вечер, во время сцены проклятия, весь партер буквально трепетал от ужаса.

— Да, — вмешался аббат де Берни, — и в эту самую минуту провинциал бросился на вас и ударил!

— Я велел арестовать этого слишком впечатлительного зрителя, — сказал Ришелье, — но мадемуазель Дюмениль велела возвратить ему свободу и, кроме того, еще поблагодарила его.

— Милая моя, — сказала Кино, — наряду с этим доказательством, уж чересчур шумным, всего величия вашего таланта, позвольте мне передать вам еще одно, для вас лестное — Геррик в Париже. Недавно он был у меня в ложе, и я говорила о вас и мадемуазель Клерон — за эти два года вы добились большого успеха. «Какое впечатление они про извели на вас?» — спросила я Геррика. «Невозможно лучше Клерон исполнить трагическую роль», — отвечал он. «А мадемуазель Дюмениль?» — спросила я. «О! — сказал он с энтузиазмом артиста. — Я никогда не видел мадемуазель Дюмениль! Я видел Агриппину, Семирамиду и Аталию. И я понял поэта, который мог вдохновиться ими!»

— Ей-Богу! — вскричал князь Ликсен. — Геррик сказал правду: мадемуазель Клерон — это искусство, мадемуазель Дюмениль — это природа!

— А вы сами, князь, что скажете? — спросила мадемуазель Госсен.

— Я — поклонник всех троих, — отвечал Ликсен.

— Как троих? Вы назвали только искусство и природу.

— Между искусством и природой есть очарование, это значит, что между мадемуазель Дюмениль и Клерон есть мадемуазель Госсен.

— Ликсен, вы обкрадываете Вольтера! — закричал Ришелье.

— Каким образом?

— Вы говорите о трагедии и о комедии то, что он сказал о танцах.

— Что ж он сказал?

— Креки вам скажет. Ну, маркиз, — продолжал Ришелье, небрежно откинувшись на спинку кресла, — прочтите шестистишие, которое Вольтер сочинил вчера за ужином и которое ты слушал так благоговейно.

— Я его запомнила! — вскричала Кино.

— Так прочтите же, моя очаровательница. Я предпочитаю, чтобы слова исходили из ваших уст, чем слышать их от Креки.

— Нет! — закричал аббат де Берни. — Эти стихи должен прочесть мужчина, потому что они написаны для дам. У меня тоже хорошая память, я вам это докажу.

Отбросив голову назад, молодой аббат начал декламировать с той грацией, которая делала его самым привлекательным собеседником прошлого столетия:

(Ах! Камарго, как вы блистательны! Но Сале, великие боги, восхитительна! Как легки ваши шаги, а ее — нежны! Она неподражаема, а вы — всегда новы. Нимфы порхают, как вы, а грации танцуют, как она).

Ришелье взял правую руку Сале и левую руку Камарго.

— Правда, правда! — сказал он, целуя попеременно обе хорошенькие ручки.

— Господа! — сказал князь Ликсен, поднимая свой бокал. — Я пью за здоровье нашего друга де Коссе-Бриссака, который нынешней ночью дал нам восхитительную возможность провести несколько часов с королевами трагедии, комедии, танцев и ума.

Он кланялся попеременно Дюмениль, Госсен, Камарго, Сале, Софи и Кино.

— Действительно, господа, невозможно найти лучшее общество, — отвечал герцог де Бриссак, обводя глазами круг дам.

— Ах! — сказал Таванн, допивая свой бокал. — Такого же мнения один очаровательный человек… Очень сожалею, что не смог привести его к вам. Я встретил его, выходя из своего особняка. Когда я сказал ему, куда иду ужинать, он воскликнул: «Как жаль, что в нынешнюю ночь я должен закончить несколько важных дел, а то я пошел бы с вами, виконт, и попросил бы вас представить меня». И я сделал бы это с радостью, — продолжал Таванн.

— Это ваш друг? — спросила Софи.

— Друг преданный, моя красавица!

— Дворянин?

— Самой чистой крови!

— Мы его знаем? — спросила Камарго.

— Вы его знаете все… По крайней мере, по имени.

— И это имя знаменитое?

— Его знаменитость увеличивается с каждым днем, потому что это имя твердят все.