Павел Лагун - Капитан Сорви-голова. Возвращение

— И до тебя дойдет очередь, французишка. Будет у тебя на груди звезда. Красная, — и тоже ударил по лицу, чувствуя свою безнаказанность.

— Ты ответишь за это, подонок! — закричал Сорви-голова. — Ты измываешься над связанными! Развяжи меня. И дерись, как мужчина, а не как жалкий трусливый шакал!

— Сам ты шакал! — выпучив насколько мог свои узкие глазки из орбит, почти завизжал желтолицый вождь. Но потом опомнился и, поглядев на своих поднимающихся с колен подданных, снова скорчил важную физиономию. — Я вами займусь позже, развратники и прелюбодеи, — заявил он. — Постойте здесь на солнышке. Дозрейте, а уж к вечеру все расскажете, что знаете. И Маршиш-хаан, повернувшись кругом, словно на высоких каблуках, плавно двинулся в свой "дворец", расправив полы позолоченного халата. Племя разбрелось по хижинам. Женщины занялись повседневным делом, мужчины куда-то исчезли, наверное, пошли на охоту. И только дети иногда с любопытством подходили ближе и поглядывали на двух привязанных к столбам пленников. Солнце начинало припекать непокрытые головы Жана и Жорисы. Их медленно одолевала жажда. Девушка стала облизывать пересохшие губы, но это не спасало, а только усиливало сухость во рту. Жан тоже чувствовал себя неважно. Тело, связанное ремнями, постепенно затекало. Ремни — не веревки, их нельзя расслабить, как ни старайся. Да тут откуда-то стали слетаться мухи, оводы и слепни. Они бесцеремонно садились на лица, руки и ноги. Слепни принялись кусать, а мухи и оводы донимать своим жужжанием. С каждым часом, проведенным на солнцепеке, мучения молодых людей усиливались. Жан старался подбодрить Жорису ласковыми словами, но она уже стала терять самообладание. Часто мотала головой, чтобы отпугнуть назойливых насекомых. Но они не очень-то боялись этих слабых движений. Жориса заплакала, сначала тихо, а затем рыдания стали сотрясать связанное, искусанное тело. И, словно отвечая на эти рыдания, снова забили невидимые барабаны и на крыльце, в сопровождении черных слуг и служанок опять предстал Желтый вождь Маршиш-хаан. Но одет он был уже по-другому: в легкую, но тоже длинную накидку и широкополую соломенную шляпу. Двое здоровенных кафров стояли позади него и опахалами из страусиных перьев охлаждали его довольно упитанное тело. Двое служанок поставили на крыльцо низкий столик с фруктами и напитками в глиняных кувшинах. Демонстративно не обращая на пленников внимания, вождь по-турецки сложил ноги, уселся возле столика и стал поглощать фрукты, запивая их холодным соком. Иногда он, прекратив трапезничать, замирал, словно прислушиваясь к чему-то. И вот вдали послышался свист, потом еще один. Маршиш-хаан весь напрягся, вглядываясь в кусты, откуда спускалась вниз горная тропа. И теперь даже до слуха измученного Жана Грандье донесся слабый цокот лошадиных копыт, который с каждой минутой все усиливался. Наконец из кустов на поляну один за другим выехало несколько всадников в английских мундирах. Впереди на вороном коне гарцевал офицер, при взгляде на которого у Жана похолодело на сердце. Возглавлял маленький отряд англичан Френсис Барнетт. Маршиш-хаан вскочил на ноги и бросился навстречу. Он низко и подобострастно поклонился Барнетту и даже попридержал уздечку его коня, когда майор спрыгнул с него. Спешились и другие англичане. Их было человек десять. И еще двоих из них узнал Жан Грандье: лейтенанта Генри Ньюмена и сержанта Фибса. Вот тут ему стало совсем не по себе. Но окончательно Сорви-голове стало худо, когда он увидел в руках Френсиса Барнетта знакомый саквояж Леона Фортена.

Барнетт был явно не в духе. Он что-то невнятно буркнул на подобострастные приветствия Маршиш-хаана и сумрачно оглядел поляну. Узнав привязанных к столбам пленников, майор зловеще ухмыльнулся и направился прямо к Жану Грандье. Его усталое лицо с тяжелыми мешками под красными от бессонницы глазами обросло черной трехдневной щетиной. Мундир был покрыт красноватой пылью. Под мышками виднелись солевые разводы. От Барнетта пахло застарелым потом, смешанным со спиртным и табачным перегаром. Англичанин подошел вплотную и злорадно произнес:

— Ну, что, попался, гад! Теперь моя очередь над тобой поиздеваться. Уж я с тебя семь шкур спущу и с твоей шлюхи тоже. Ты мне ответишь за убитых друзей. А за Боба особенно. Вырежу тебе красную звезду на лбу.

Жан молчал, отвернув голову от Барнетта. На душе у него было тоскливо и он собирал все свое мужество в кулак перед предстоящей пыткой. А что пытка будет, он уже не сомневался. А вслед за пыткой — мучительная смерть. Уж живыми их Барнетт отсюда не выпустит. Барнетт между тем направился к Жорисе и, взяв ее грязной рукой за подбородок, рявкнул прямо в лицо: — А ты, грязная потаскушка, расскажешь мне все, что не рассказала, а потом тобой займется все племя. И самое лучшее, что тебя ожидает: стать в гареме этого желтого вождя младшей наложницей. Жориса тоже ничего не ответила. Она бы плюнула Барнетту в лицо, но рот пересох, как пересохли слезы на ее глазах. В них сверкала только ненависть. Бандит невольно отвел взгляд от этих ненавидящих его девичьих глаз.

— Ладно, — сказал он. — Мы устали с дороги. Передохнем и вечером вами займемся вплотную. Все англичане во главе с Барнеттом, вслед за Маршиш-хааном, вошли внутрь, очевидно, прохладного "дворца". Один только лейтенант Ньюмен задержался в проходе, посмотрел на Жана и, повернувшись, подошел к нему. Лицо у Генри тоже было усталое и заросшее щетиной и он оказался прилично пьян. В такую-то жару.

— Я из-за вас чуть не попал под трибунал, — грустно сказал Ньюмен. — Хорошо, этот Барнетт взял меня с собой в погоню за вами, а то бы тюрьмы мне не миновать. Кстати, — Ньюмен оглянулся по сторонам, — в вашем отряде нашелся предатель. Он и отдал саквояж. Мне вас и вашу даму очень жаль, — добавил лейтенант, — Барнетт — не человек. Он зверь.

— Я знаю, — с трудом проговорил Жан.

— Вы мне почему-то симпатичны. Помочь я вам ничем не могу. Я его боюсь. Ну, ладно, нужно идти, — произнес Ньюмен после паузы. — Крепитесь, будьте мужественны. Я постараюсь смягчить его.

— Это бесполезно, — сказал Жан. — Мы смертельные враги. Время тянулось медленно. Солнце жгло нестерпимо. Невыносимо одолевали мухи и слепни. Страшно мучила жажда. Кожа на плечах и на груди Жана Грандье обгорела. Голова, напеченная солнечным жаром, гудела и кружилась. Жорисе было и того хуже. Она несколько раз теряла сознание. Губы у нее потрескались и она что-то шептала ими, повернувшись лицом к Жану. Что она шептала, он разобрать не мог. Душа его разрывалась на части от жалости к любимой. О себе он уже почти не думал. Сейчас все мысли были устремлены к Жорисе. Ее любовь к нему, которую она хранила долгие месяцы боев и плена, вспыхнула в нем ответным чувством. Их первая и, скорее всего, последняя ночь, кончилась вот этим самым кошмаром. И он еще не закончен. Скоро начнется самое ужасное. Шайка бандитов: белых, желтых, черных станет пытать его любимую, чтобы выведать у нее какой-то секрет. Ей будет больно, она будет кричать, а он будет смотреть на ее муки и не сможет ее защитить, даже ценой собственной жизни. Эта мысль приводила его в отчаяние, и от этого, что он был связан по рукам и ногам, она приобретала в его мозгу жуткие образы будущей расправы над Жорисой. Между тем солнце постепенно опускалось за деревья, пока не скрылось за листвой и горной грядой. Стало гораздо прохладнее. Мухи и слепни уже не так донимали. Откуда-то в долину ворвался легкий ветерок и слегка остудил обожженные измученные тела несчастных юных пленников. Но их мученьям не пришел конец с этим ветерком. Опять заколотили барабаны. Опять площадка перед "дворцом" вождя стала заполняться чернокожими жителями деревни, с угрюмым любопытством глазевших на привязанных к столбам белых юношу и девушку. На крыльце в расстегнутых мундирах появились заспанные англичане во главе с Френсисом Барнеттом. Солдаты, привыкшие к дисциплине, застегивали пуговицы на доломантах и надевали на головы каски. Барнетт остался "расхристанным и простоволосым". Он закурил сигару, с наслаждением выпустив дым в теплый вечерний воздух. Генри Ньюмен на крыльцо не вышел. То ли досыпал, то ли допивал горькую, то ли просто не хотел наблюдать за пыткой и казнью. Позади, прислонившись к дверному косяку, стоял сержант Фибс. Лицо у него было сумрачным. Попыхивая сигарой, Барнетт спустился с крыльца и направился к Жану Грандье. Выпустил ему в лицо струю дыма. Глаза у него были холодными и жестокими.