Павел Лагун - Капитан Сорви-голова. Возвращение

— Кажется, наш англичашка очнулся, — шёпотом сообщил парижанин своему командиру по-французски. — Что с ним будем делать, хозяин? — спросил он, поглядывая на соседнюю полку. — Выдаст он нас с потрохами. Может, придушим и в окошко с откоса? Словно его здесь и не было. А?

Да, самое разумное, так и было бы поступить. Тем более, перед Жаном Грандье лежал поверженным его злейший враг, доведший его отца до самоубийства, безжалостно преследовавший со своей шайкой его друзей в стране ледяного ада — Клондайке. Он стал инициатором и участником жестокого избиения самого Жана, и каким-то образом вместе с Бобом Вильсоном остался в живых, после того, как Жан зарезал в палатке всех пятерых членов шайки. Но, видно, не всех. Проще всего, как советовал Фанфан, сейчас восполнить эту погрешность двухлетней давности и отправить разбойника на тот свет. Ведь хоть и связанный, он представлял для двух юных французов большую угрозу. Но что-то удерживало Жана от этого очевидного решения и поступка. Он быстро понял, что. Не мог он быть хладнокровным убийцей даже отпетого негодяя. Если бы в борьбе, в бою, тогда бы рука не дрогнула. Но так: связанного по рукам и ногам. Нет — он солдат, а не палач. Сейчас, в глубине души ему было стыдно за тот поступок в палатке. Правда, тогда он действовал сомнамбулически, почти не осознавая, что делает. Повторить то же самое в полном сознании он теперь не сможет. Пусть оставление в живых Барнетта грозит вполне реальной опасностью, но он не убьёт безоружного. — Он нам ещё пригодится, — всё, что смог ответить Жан Гран-дье Фанфану. Тот убеждать его не стал, выложив из корзины провиант, принялся за еду. Поезд мчался без остановок уже часов шесть. За окнами мелькали поросшие зеленью холмы и горные хребты Нювефельдберге. Зрелище было впечатляющим, особенно появившаяся слева по ходу двухкилометровая гора, покрытая на вершине белоснежной шапкой. Они въехали в ущелье Нелспурт, пересекаемое извилистой бурной речушкой Солт. Вагоны загрохотали по мосту. И этот грохот окончательно привёл в себя лежащего на полке Френсиса Барнетта. Он заворочался, с трудом перевернулся на спину и уставился мутными злыми глазами на сидящих напротив него двух молодых людей. Жан Грандье взгляда не отвел, но глядел на бандита без ненависти. Только презрение и отвращение увидел Барнетт в этих голубых, очень знакомых глазах юноши в офицерской форме, явно принадлежавшей его подельнику Бобу Вильсону. Некоторое время Барнетт мучительно припоминал лицо сидящего напротив и, наконец, узнал. Тот самый мальчишка. Сын банкира Грандье. Тот, кто вырезал всю его банду, когда они вместе с Бобом на несколько минут отошли за скалу. И он оказался здесь, в Южной Африке, да ещё в его купе, обрядившись в форму, наверняка, убитого им Боба. Барнетту стало страшно. Сейчас и его должны убить. Французский язык он знал неплохо, но эти молодчики переговаривались почти шёпотом, и он не расслышал, о чём. Уж, наверняка, не пожалеют. Ножом по горлу и за окно. И поминай как звали. Барнетт конвульсивно дёрнулся, словно ему в горло уже воткнули нож. Это движение не ускользнуло от внимательных глаз капитана Сорви-голова. Но он понял его, как попытку освободиться от пут. Тут на него нахлынула холодная ярость и Жан, приподнявшись, нанёс Барнетту удар в челюсть, от которого тот снова потерял сознание. И почти тут же из-под него потекла лужа, пришлось Фанфану подтирать её полотенцем, чем он был крайне недоволен.

— Напрасно ты, хозяин, с ним цацкаешься, — брезгливо выбрасывая полотенце в угол, проговорил юный парижанин. — Прибили бы его насмерть, не было бы этой возни. А если он чего-нибудь ещё захочет, я подтирать не стану. Сорви-голова был тоже озадачен. Он мысленно представил дальнейший, ещё неблизкий путь до Блюмфонтейна в обществе бандита и убийцы, хотя и связанного, но тем не менее опасного для двух молодых беглецов. Их разоблачение может произойти в любую минуту, и Барнетт, пока он жив, постарается приложить к этому все возможные усилия. Да, ничего другого, кроме как убить Барнетта и выбросить тело в окно, у них не оставалось. Но всё существо Жана протестовало против такого, вполне логичного, поступка. И он положился на волю случая. И опять на свою счастливую звезду.

Между тем, жаркое африканское солнце давно перевалило через половину своего пути по небосводу. Поезд, гудя на полустанках, мчался ему навстречу с крейсерской скоростью, устремляясь на северо-восток. Двое пассажиров закрытого на замок купе отобедали запасами из корзины. Жан сходил за водой в тамбур, наполнив пустые фляги Вильсона и Барнетта. Вагон жил обыкновенной будничной жизнью идущего поезда. На молодого капитана никто не обращал внимания. Жан вернулся. На условный стук Фанфан открыл дверь и сам выскочил в коридор. Отсутствовал он минут десять и возвратился полный каких-то новостей. Об этом говорили его возбуждённые движения и блеск в карих глазах.

— Ну, что нового? — спросил его Жан, опередив вопросом рвущиеся изо рта излияния.

— Да, есть новости, хозяин, закачаешься. Выхожу это я, значит, из того места, куда королева английская пешком ходит и узнаю, что она уже никуда не ходит.

— В каком смысле? — не понял Жан образную речь Фанфана.

— А в том, что бабушка Виктория приказала всем долго жить, то есть преставилась, — закончил он своё сенсационное сообщение. Да, это новость так новость. Шестьдесят с лишним лет корона британской империи покоилась на голове строгой английской леди. С её образом связывались во всём мире колониальные захваты империализма. Цивилизованные варвары прошлись огнём и мечом по Азии и Африке, насаждая местным народам свои порядки. Именно в правление королевы Виктории [3] Королева Виктория правила Великобританией с 1837 по 1901 год. Виктория — по-латински — победа территория Великобритании расширилась до немыслимых пределов. Канада, Австралия, Новая Зеландия, Индия, Бирма, почти вся восточная и южная Африка подчинились диктату Лондона. Хищнические аппетиты торгово-промышленных кругов толкали британское правительство на новые экспансии. И над всей этой вакханалией разбоя возвышался образ чопорной дамы с аскетическими манерами поведения и образа жизни, словно символ нерушимого могущества старой доброй Англии. И вот этот незыблемый символ побед рухнул, превратившись в прах и тлен, как и всё в земном подлунном мире.

Но британскую нацию смерть королевы Виктории шокировала почти так же, как если бы вдруг рухнула башня с часами "Биг Бен". Со смертью этой престарелой леди окончилось время побед и захватов чужих территорий, время исторического великодержавного шовинизма, время правления Британии морями и землями. Смерть королевы Виктории в данном случае оказалась символичной еще и потому, что Англия, объявившая об аннексии бурских республик, на самом деле их еще не победила, и у Жана Грандье, как истового француза, немного мистика, промелькнула мысль о возможном повороте событий в англо-бурской войне, после кончины королевы, в пользу буров.