Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

Андреа посмотрела на доктора с тем же выражением, с каким некоторое время назад смотрела на Филиппа.

— И вы тоже, сударь? — с невыразимой надменностью спросила она.

— Простите, мадемуазель, позвольте мне закончить.

Андреа сделала движение, означавшее, что она будет терпелива или, вернее, смиренна.

— Вполне естественно, — продолжал доктор, — что, видя горе молодого человека и предчувствуя его гнев, вы упрямо храните свою тайну, но я, поверьте, мадемуазель, врачую не только тела, но и души, я все вижу и знаю и, следовательно, могу наполовину облегчить вам тернистый путь признания; поэтому я вправе рассчитывать на вашу откровенность.

— Сударь, — ответила Андреа, — если бы я не заметила подлинной муки на мрачном лице брата, если бы не видела перед собою почтенного человека, пользующегося репутацией серьезного врача, я решила бы, что вы оба сговорились разыграть меня, чтобы заставить после беседы с вами почувствовать страх и принять какое-нибудь мерзкое и горькое лекарство.

Доктор нахмурился.

— Мадемуазель, умоляю вас, перестаньте скрытничать, — промолвил он.

— Скрытничать? — воскликнула Андреа.

— Вам более по нраву слово «лицемерить»?

— Вы меня оскорбляете, сударь! — вскричала девушка.

— Скажите лучше, что я вас разгадал.

— Сударь!

Андреа вскочила, однако доктор мягко усадил ее на место.

— Нет, — продолжал он, — нет, дитя мое, уверяю вас, в этом нет никакого оскорбления; напротив, если мне удастся вас убедить, я вас спасу! Поэтому ни ваш гневный взгляд, ни притворное негодование, которым вы так и пышете, не заставят меня изменить свои намерения.

— Но что вам от меня надо, чего вы хотите, силы небесные?

— Признайтесь, или, клянусь честью, я составлю о вас скверное мнение.

— Сударь, повторяю еще раз: здесь нет моего брата, который мог бы меня защитить от ваших оскорблений; я ничего не понимаю и требую, чтобы вы четко и определенно объяснились по поводу моей истинной или мнимой болезни.

— А я, мадемуазель, спрашиваю в последний раз: неужели вы хотите, чтобы я заставил вас краснеть? — настаивал изумленный врач.

— Я вас не понимаю, не понимаю, не понимаю! — трижды повторила Андреа, устремляя на доктора взгляд, в котором горело недоумение, вызов, чуть ли не угроза.

— Хорошо же, зато я вас прекрасно понял, мадемуазель: вы сомневаетесь в науке и надеетесь скрыть свое состояние ото всех. Но не надо заблуждаться, одним словом, я сейчас сломлю вашу надменность. Вы беременны.

С отчаянным воплем Андреа рухнула на софу.

За воплем девушки раздался грохот распахнутой настежь двери, и на середину комнаты вылетел Филипп со шпагой в руке; глаза его налились кровью, губы дрожали.

— Негодяй! — закричал он доктору. — Вы лжете!

Доктор медленно повернулся к молодому человеку, не отпуская кисти Андреа, пульс которой едва бился.

— Я сказал то, что сказал, сударь, — с негодованием проговорил он, — и ваша шпага — в ножнах или обнаженная — не заставит меня солгать.

— Доктор! — уронив шпагу, пролепетал Филипп.

— Вы желали, чтобы я перепроверил результат первого осмотра, — я так и сделал, и теперь моя уверенность окрепла настолько, что поколебать меня не сможет никто. Я очень вам сочувствую, молодой человек, вы внушаете мне симпатию, тогда как к этой юной особе из-за ее упорства во лжи я чувствую неприязнь.

Андреа продолжала лежать неподвижно; Филипп вздрогнул.

— Я сам отец семейства, сударь, — продолжал врач, — и понимаю, как вы можете и должны страдать. Поэтому я готов предложить вам свои услуги и обещаю хранить тайну. Мое слово нерушимо, сударь, и любой вам скажет, что оно для меня дороже жизни.

— Но, сударь, это невозможно!

— Возможно или невозможно, но это правда. Прощайте, господин де Таверне.

И доктор, бросив на Филиппа ласковый взгляд, все так же спокойно и неторопливо повернулся и направился к двери. Когда он ее отворил, молодой человек, вне себя от горя, рухнул в кресло в двух шагах от Андреа.

Оставшись один, он встал, закрыл дверь из прихожей в коридор, дверь в комнату, все окна и подошел к сестре, которая изумленно наблюдала за этими зловещими приготовлениями.

— Вы обманули меня, обманули подло и глупо, — скрестив руки на груди, заговорил Филипп. — Подло — потому что я ваш брат, потому что я имел слабость любить вас, предпочитать вас всем в мире, ценить вас выше всех, потому что мое к вам доверие должно было бы вызвать с вашей стороны хотя бы такое же доверие, раз не смогло вызвать более нежные чувства. Глупо — потому что сегодня постыдная, позорная для нас тайна уже является достоянием третьего лица, потому что, несмотря на ваше молчание, ее могли обнаружить и другие и, наконец, потому что, сообщи вы мне сразу, в каком положении оказались, я мог бы спасти вас от позора если уж не из привязанности к вам, то по крайней мере из чувства чести, так как, спасая вас, я оградил бы и себя. Вот в чем заключалась ваша главная ошибка. Поскольку вы не замужем, ваша честь — это честь всех, чье имя вы носите или, вернее, порочите. Но теперь я вам больше не брат, так как вы сами отняли у меня это звание, теперь я человек, желающий во что бы то ни стало вырвать у вас вашу тайну: быть может, в вашем признании я найду для себя хоть какое-то удовлетворение. Я разгневан и полон решимости, я заявляю: поскольку вы совершили подлость, надеясь на ложь, то будете наказаны, как наказывают подлых людей. Признайтесь же в вашем преступлении или…

— Вы угрожаете? — воскликнула гордая Андреа. — Вы смеете угрожать женщине?

С этими словами она встала, бледная и не менее грозная.

— Да, угрожаю, но не женщине, а особе бесчестной и порочной.

— Вы угрожаете? — постепенно теряя силы, не сдавалась Андреа. — Угрожаете мне, которая ничего не знает, ничего не в силах понять, которая смотрит на вас с доктором как на двух жестоких безумцев, сговорившихся довести меня до того, чтобы я умерла от горя и позора?

— Ах вот как? — вскричал Филипп. — Так умри же! Умри, раз не хочешь признаться! Умри сей же миг! Господь тебе судья, но удар нанесу я сам!

И, судорожно схватив с пола шпагу, молодой человек молниеносным движением приставил ее к груди сестры.

— Хорошо же! Убей меня! — воскликнула та, ничуть не испугавшись сверкнувшего клинка и не пытаясь увернуться от его острия.

Напротив, объятая горем и безумием, она бросилась вперед, и столь быстрым было ее движение, что кончик шпаги царапнул ее грудь; Филипп даже не успел испугаться, а лишь увидел несколько капель крови, обагрившей белый муслин ее воротника.

Силы и гнев молодого человека были уже на исходе; он отступил, выронил шпагу и, с рыданиями упав на колени, заключил девушку в объятия.

— Андреа! Андреа! — воскликнул он. — Нет, нет, это я должен умереть. Ты меня не любишь, не хочешь знать, мне нечего больше делать в этом мире. О, неужели ты любишь кого-то столь сильно, что предпочитаешь смерть признанию, которое я схоронил бы в своей груди? О, Андреа, не ты должна умереть, а я!