Александр Дюма - Жозеф Бальзамо. Том 2

— Верно, сударь, часто повторяющиеся приступы слабости. Сегодня при мне ей в течение нескольких часов раза четыре становилось дурно.

— Так, значит, юной даме стало хуже?

— Увы, не могу сказать. Но вы же понимаете, доктор, когда любишь человека…

— Вы любите мадемуазель де Таверне?

— Больше жизни, доктор!

Филипп произнес эти слова в таком горячем порыве братской любви, что доктор Луи превратно истолковал их.

— Ах, так, значит, вы…

И врач в нерешительности остановился.

— Что вы хотите сказать, сударь?

— Выходит, вы…

— Что — я?

— Ее любовник, черт побери! — раздраженно воскликнул врач.

Филипп отступил назад и поднес руку ко лбу, лицо его побелело как мел.

— Берегитесь, сударь, вы оскорбили мою сестру, — промолвил он.

— Сестру? Так мадемуазель Андреа де Таверне — ваша сестра?

— Вот именно, сударь, и мне кажется, я не сказал ничего, что позволило бы вам допустить подобную оплошность.

— Простите, сударь, но час, когда вы ко мне подошли, таинственный вид, с каким заговорили… Я подумал… Я решил, что причина тому участие более нежное, нежели просто братская забота.

— О, сударь, никакой любовник или муж не смогут любить мою сестру сильнее, чем я.

— Да-да, теперь я понимаю, что мое предположение вас обидело, и прошу принять мои извинения. Позвольте, сударь…

И доктор попытался пройти мимо Филиппа.

— Доктор, — продолжал настаивать Филипп, — умоляю вас, не уходите, не успокоив меня относительно состояния моей сестры.

— А что же вас так тревожит в ее состоянии?

— О Боже, да то, что я видел.

— Вы видели симптомы болезни.

— Но она серьезна, доктор.

— Ну как сказать.

— Послушайте, доктор, во всем этом есть что-то странное: можно подумать, что вы то ли не хотите, то ли не смеете открыть мне правду.

— Просто, сударь, я тороплюсь к ее высочеству дофине, которая ждет меня.

— Доктор, — спросил Филипп, утирая ладонью вспотевший лоб, — вы ведь приняли меня за любовника мадемуазель де Таверне?

— Да, но вы сами рассеяли мое заблуждение.

— Значит, вы думаете, что у мадемуазель де Таверне есть любовник?

— Простите, сударь, но я не обязан отчитываться перед вами в том, что я думаю.

— Доктор, сжальтесь же надо мною! Вырвавшееся у вас слово засело у меня в сердце, словно обломок кинжала. Не нужно пытаться сбить меня с толку, я ведь знаю, что вы — человек деликатный и осмотрительный. Скажите, что это за болезнь, которую вы готовы были назвать любовнику и не хотите открыть брату? Ответьте же, доктор, умоляю вас!

— А я, сударь, прошу избавить меня от необходимости вам отвечать, поскольку, судя по вашим расспросам, вы уже не владеете собой.

— О Господи, да как вы не понимаете, что каждое ваше слово толкает меня к ужасной пропасти!

— Сударь!

— Доктор! — пылко воскликнул Филипп. — Неужели вы владеете столь страшной тайной, что для того, чтобы ее узнать, мне необходимо собрать все свое хладнокровие и мужество?

— Но я понятия не имею, что вы там такого напридумывали, господин де Таверне, ничего подобного я не говорил.

— О, вы поступили во сто раз хуже — вы заронили подозрение! Но это же немилосердно, доктор! Вы же видите, как разрывается мое сердце. Прошу вас, умоляю: говорите же, говорите! Не бойтесь, мне хватит хладнокровия и мужества… Эта болезнь, а быть может, бесчестье… О Господи, доктор, не прерывайте меня!

— Господин де Таверне, мне нечего сказать ни ее высочеству дофине, ни вашему отцу, ни вам, и не нужно меня ни о чем просить.

— Да-да, но вы же видите, как я истолковываю ваше молчание, вы видите, что я следую за вашей мыслью и попадаю в мрачную, роковую пучину; остановите же меня, если я заблуждаюсь!

— Прощайте, сударь, — отрезал врач.

— Нет, вы не уйдете просто так, не сказав ни да, ни нет. Одно слово, одно-единственное слово — это все, о чем я прошу.

Доктор остановился.

— Сударь, — проговорил он, — только что вы сказали мне, и это привело к роковому недоразумению, столь вас огорчившему…

— Не будем больше об этом, сударь.

— Напротив, будем. Только что — возможно, чуть позднее, чем следовало бы, — вы сказали мне, что мадемуазель де Таверне — ваша сестра. Но до этого с невероятным пылом — что и ввело меня в заблуждение — вы заявили, что любите мадемуазель Андреа больше жизни.

— Совершенно верно.

— Если ваша любовь столь сильна, то и мадемуазель, надеюсь, платит вам взаимностью?

— О, сударь, Андреа любит меня, как никого на свете.

— Прекрасно. Вот и возвращайтесь к ней и выясните все у нее, ведя расспросы в том направлении, которое для меня под запретом. Если она любит вас так же, как вы ее, она вам ответит. Есть множество вещей, которые можно сказать другу и нельзя — врачу, и вполне возможно, сестра ваша решится признаться вам в том, на что я не хотел бы даже намекать. Прощайте, сударь.

С этими словами врач снова сделал шаг в сторону флигеля.

— О нет, нет, это невозможно! — обезумев от горя, вскричал Филипп; голос его пресекался от рыданий. — Нет, доктор, наверное, я не так понял — не могли же вы сказать мне…

Доктор отошел, но вдруг остановился и мягко, с сочувствием произнес:

— Последуйте моему совету, господин де Таверне. Поверьте, это лучшее, что вы можете предпринять.

— Но вы только представьте: поверить вам — значит, утратить самое святое в моей жизни, обвинить ангела, искушать Господа. Если вы, доктор, требуете, чтобы я в это поверил, то дайте по крайней мере доказательства.

— Прощайте, сударь.

— Доктор! — в отчаянии возопил Филипп.

— Осторожней, сударь. Пылкость ваших речей вынудит меня сказать то, о чем я дал себе слово никому не говорить и пытался скрыть от вас.

— Да, доктор, вы правы, — еле слышно, почти беззвучно ответил Филипп. — Но разве наука не может ошибаться? Признайтесь, что и вам приходилось ошибаться.

— Крайне редко, сударь, — отозвался врач. — Я прошел суровую, школу, и мои уста произносят «да» лишь после того, как глаза и разум скажут: «Я видел, я знаю, я уверен». Разумеется, вы правы, сударь: порой и я могу ошибиться, ведь я всего лишь человек, но, по всей вероятности, на сей раз это не так. Попытайтесь успокоиться, сударь, и давайте на этом расстанемся.

Но Филипп не мог так просто сдаться. С умоляющим видом он взял доктора за руку, и тот остановился.

— Прошу вас, сударь, о последней, высшей милости, — снова заговорил Филипп. — Вы видите, в каком смятении находится мой рассудок, временами меня охватывает нечто подобное безумию, и для того, чтобы знать, жить мне или умереть, я хочу иметь подтверждение, так ли все ужасно. Я вернусь к сестре и не стану ни о чем ее расспрашивать, пока вы еще раз не осмотрите ее. Подумайте над этим.

— Это вам следует подумать, сударь, а мне нечего добавить к тому, что я сказал.