Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)

— Это будет все тот же двор, сестра, — грустно заметил Филипп.

«Двор! — повторил про себя Жильбер, закипая от бессильной злобы. — Двор — это недостижимая для меня вершина, это бездна, в которую я не могу броситься! Не будет больше Андре! Она для меня потеряна, потеряна!»

— У нас нет состояния, чтобы жить при дворе, — обратилась Андре к отцу, — и мы не получили должного воспитания. Что я, бедная девушка, стала бы делать среди всех этих блистательных дам? Я видела их только однажды и была ослеплена их великолепием. Правда, мне показалось, что ума они несколько поверхностного, но зато остроумны. Увы, брат, мы недостаточно воспитаны, чтобы жить среди всего этого блеска!..

Барон насупился.

— Опять эти глупости! — воскликнул он. — Не понимаю, что у моих детей за привычка: принижать все, что исходит от меня или меня касается! Недостаточно воспитаны! Да вы просто с ума сошли, мадемуазель! Как это урожденная Таверне-Мезон-Руж может быть недостаточно воспитанной? Кто же тогда будет блистать, если не вы, скажите на милость? Состояние… Ах, черт побери, да знаю я, что такое состояние при дворе! Оно истаивает в лучах короны и под теми же лучами вновь расцветает — в этом заключается великий круговорот жизни. Я разорился, ну и что же, я снова стану богатым, только и всего. Разве у короля нет больше денег, чтобы раздавать их своим верным слугам? Или вы думаете, что я покраснею, если моему сыну дадут полк или когда вам предложат приданое, Андре? Ну, а если мне вернут мои владения или пожалуют ренту, грамоту на которую я найду под салфеткой за ужином в тесном кругу?.. Нет, нет, только у глупцов могут быть предубеждения. А у меня их нет… Кстати, я просто возвращаю себе то, что всегда мне принадлежало; пусть совесть вас не мучает. Остается обсудить последний вопрос: ваше воспитание, о чем вы только что говорили. Запомните, мадемуазель: ни одна девица при дворе не воспитывалась так, как вы. Более того, помимо воспитания, получаемого знатными девушками, вы получили солидное образование, подобно дочерям судейских и финансистов. Вы прекрасно музицируете. Вы рисуете пейзажи с барашками и коровками, которые одобрил бы сам Берхем. Так вот, ее высочество без ума от барашков, от коровок и от Берхема. Вы хороши собой, и король не преминет это заметить. Вы прекрасная собеседница, а это важно для графа д’Артуа или его высочества графа Прованского. Итак, к вам не только будут относиться благосклонно… вас будут обожать. Да, да, — проговорил барон, потирая руки и так странно засмеявшись, что Филипп взглянул на отца, не веря, что так может смеяться человек. — Да, именно так: вас будут обожать!

Андре опустила глаза, Филипп взял ее за руку.

— Господин барон прав, — произнес он, — в тебе есть все, о чем он сказал, Андре. Ты более, чем кто бы то ни было, достойна Версаля.

— Но ведь я буду с вами разлучена!.. — возразила Андре.

— Ни в коем случае! — поспешил ответить барон. — Версаль большой, дорогая.

— Да, зато Трианон маленький, — продолжала упорствовать Андре: она была несговорчивой, когда ей пытались перечить.

— Как бы там ни было, в Трианоне всегда найдется комната для барона де Таверне; для такого человека, как я, найдется место, — прибавил он скромно, что означало: «Такой человек, как я, сумеет найти себе место».

Андре не была уверена в том, что отцу в самом деле удастся устроиться поблизости от нее. Она обернулась к Филиппу.

— Сестра, — заговорил тот, — ты не будешь состоять при дворе в полном смысле этого слова. Вместо того чтобы поместить тебя в монастырь, заплатив за тебя взнос, ее высочество пожелала выделить тебя и теперь станет держать при себе, пользуясь твоими услугами. В наши дни этикет не так строг, как во времена Людовика Четырнадцатого. Обязанности распределяются иначе, а зачастую и совмещены. Ты можешь быть при ее высочестве чтицей или компаньонкой; она сможет рисовать вместе с тобой, она будет держать тебя всегда при себе. Возможно, мы не будем видеться, это вполне вероятно. Ты будешь пользоваться ее благосклонностью и потому многим будешь внушать зависть. Вот чего тебе следует опасаться, ведь правда?

— Да, Филипп.

— Ну и прекрасно! — воскликнул барон. — Однако не стоит огорчаться из-за такой ерунды, как один-два завистника… Поскорее поправляйся, Андре, и я буду иметь честь сопровождать тебя в Трианон. Таково приказание ее высочества дофины.

— Хорошо, отец.

— Кстати, — продолжал барон, — ты при деньгах, Филипп?

— Если они вам нужны, — отвечал молодой человек, — то у меня их не так много, чтобы предложить вам. Если же вы намерены предложить денег мне, то, напротив, я мог бы вам ответить, что у меня их пока достаточно.

— Да ты и вправду философ, — насмешливо заметил барон. — Ну, а ты, Андре, тоже философствуешь? Ты тоже ни о чем не просишь или тебе все-таки что-нибудь нужно?

— Мне не хотелось бы вас беспокоить, отец…

— Да ведь мы не в Таверне. Король велел вручить мне пятьсот луидоров… в счет будущих расходов, как сказал его величество. Подумай о туалетах, Андре.

— Благодарю вас, отец, — обрадовалась девушка.

— Ах-ах, что за крайности! — воскликнул барон. — Только что ей ничего было не нужно, а сейчас она разорила бы самого китайского императора! Ничего, Андре, проси. Красивые платья тебе к лицу.

Нежно поцеловав дочь, барон отворил дверь в свою комнату.

— Ах, эта проклятая Николь! — проворчал он. — Опять ее нет! Кто мне посветит?

— Хотите, я позвоню, отец?

— Нет, у меня есть Ла Бри; уснул, наверное, в кресле. Спокойной ночи, дети!

Филипп тоже поднялся.

— Ты тоже иди, брат, — сказала Андре, — я очень устала. Я впервые после несчастья так много говорю. Спокойной ночи, дорогой Филипп.

Она протянула молодому человеку руку, он по-братски приложился к ней, вложив в поцелуй некоторую долю уважения, всегда испытываемого им к сестре, и вышел в коридор, задев портьеру, за которой прятался Жильбер.

— Не позвать ли Николь? — крикнул он на прощание.

— Нет, нет, — отвечала Андре, — я разденусь сама, покойной ночи, Филипп!

Оставшись в одиночестве, Андре поднялась с кресла, и Жильбера охватила дрожь.

Андре стоя вынимала из волос белыми, словно вылепленными из гипса, руками одну за другой шпильки, а легкий батистовый пеньюар струился по плечам, приоткрывая ее нежную, грациозно изогнувшуюся шею, трепетавшую грудь; небрежно поднятые над головой руки подчеркивали изгиб талии.

Стоя на коленях, Жильбер задыхался, он был опьянен зрелищем, он чувствовал, как яростно колотится у него в груди сердце и стучит в висках кровь. В жилах его пылал огонь, глаза заволокло кровавым туманом, в ушах стоял гул, он испытывал сильнейшее возбуждение. Он был близок к тому, чтобы потерять голову, безумие толкало его на отчаянный шаг. Он готов был броситься в комнату Андре с криком: «Да, ты хороша, ах, как ты хороша! Но перестань кичиться своей красотой, ведь ты ею обязана мне, потому что я спас тебе жизнь!»