Александр Дюма - Джузеппе Бальзамо (Записки врача)

Ришелье пошел к королю, а Таверне, сгорая от нетерпения, остался ждать его в коридоре. Наконец герцог возвратился и прижал палец к губам.

Таверне побледнел от радости и пошел навстречу другу. Тот повел его в королевскую ложу.

Там они услышали нечто такое, что немногим дано было услышать.

Графиня Дюбарри спросила короля:

— Ждать ли мне ваше величество сегодня к ужину?

Король ответил ей:

— Я очень устал, графиня. Прошу меня простить!

В ту же минуту явился дофин и, почти наступая графине на ноги и словно не замечая ее, обратился к королю:

— Сир! Будем ли мы иметь честь видеть ваше величество за ужином в Трианоне?

— Нет, дитя мое. Я сказал графине, что очень устал. Рядом с вами, молодыми, я чувствовал бы себя стариком… Я буду ужинать один.

Дофин отвесил поклон и удалился. Графиня Дюбарри низко поклонилась и вышла, задохнувшись от злобы.

Король подал знак Ришелье.

— Герцог! — сказал он. — Мне нужно поговорить с вами об одном касающемся вас деле.

— Сир…

— Я был недоволен… Я желаю услышать от вас объяснения. Знаете… Я ужинаю один, составьте мне компанию.

Король взглянул на Таверне.

— Вы знаете этого дворянина, герцог?

— Барона де Таверне? Да, сир.

— A-а! Отец очаровательной певицы!

— Да, сир.

— Послушайте, герцог…

Король наклонился и зашептал Ришелье на ухо.

Таверне до боли сжал кулаки, чтобы не выдать своего волнения.

Через мгновение Ришелье прошел перед Таверне, шепнув на ходу:

— Незаметно следуй за мной.

— Куда?

— Сам увидишь.

Герцог вышел. Таверне пропустил его шагов на двадцать вперед и пошел следом. Так они подошли к королевским апартаментам.

Герцог вошел в комнату. Таверне остался в приемной.

Барону де Таверне не пришлось долго ждать. Ришелье спросил у камер-лакея его величества, что король оставил на туалетном столике, и вскоре вернулся, держа в руках какой-то предмет, завернутый в шелк.

Маршал положил конец беспокойству своего друга, увлекая его за собой в галерею.

— Барон! — воскликнул он, убедившись, что их никто не видит. — Мне показалось, что ты иногда сомневался в моей дружбе к тебе.

— С тех пор, как мы помирились, уже нет! — отвечал Таверне.

— Однако же ты сомневался в том, что тебя и твоих детей ждет удача?

— Да, в этом я и впрямь сомневался.

— Ну и напрасно! Твое счастье, а также счастье твоих детей устраивается с такой стремительностью, что у тебя, должно быть, кружится голова!

— Да что ты? — воскликнул Таверне, начиная догадываться, однако еще боясь верить в свою удачу. — Каким же это образом так скоро устраивается счастье моих детей?

— Да ведь Филипп — капитан, а его рота — на содержании у короля.

— Верно… И этим я обязан тебе.

— Ни в коей мере. А скоро мы, возможно, увидим, как мадемуазель де Таверне станет маркизой.

— Что ты! — вскричал Таверне. — Моя дочь?..

— Слушай, Таверне! У короля — хороший вкус. Когда красивая, изящная, добродетельная девица наделена еще и талантами, она не может не пленить его величество… А мадемуазель де Таверне обладает всеми этими достоинствами в высшей степени. И король, стало быть, очарован ею.

— Герцог! Что ты подразумеваешь под словом «очарован»? — спросил Таверне, напустив на себя важный вид, способный лишь рассмешить маршала.

Ришелье не любил чванства; он сухо ответил другу:

— Барон! Я не силен в лингвистике, не говоря уж о том, что очень плохо знаю орфографию. «Очарован», по-моему, всегда означало «доволен сверх всякой меры», вот так… Если ты сверх всякой меры огорчен тем, что твой король доволен красотой, талантом, достоинствами твоих детей, то так и скажи… и я передам это его величеству.

Ришелье круто повернулся, да так легко, словно в одно мгновение помолодел.

— Герцог, ты неверно меня понял! — воскликнул барон, хватая его за руку. — Черт побери, до чего же ты скор!

— Зачем же ты говоришь, что недоволен?

— Я этого не говорил.

— Но ведь ты же требуешь от меня объяснить поступок короля… Дьявольщина, до чего надоели дураки!

— Чего ты сердишься, герцог? Ведь я об этом ни единым словом не обмолвился! Разумеется, я доволен.

— Да неужели? Кто же тогда будет недоволен? Может, твоя дочь?

— Хм-хм…

— Дорогой мой! Ты сам дикарь и воспитал дочь такой же дикаркой.

— Дорогой мой! Моя дочь росла совсем одна. Ты понимаешь, что я себя не особенно утомлял ее воспитанием. С меня довольно было и того, что я сидел в этой дыре — Таверне… Добродетель проросла в ней сама собой.

— Я слышал, что люди, живущие в деревне, умеют бороться с сорняками. Одним словом, твоя дочь — дура.

— Ошибаешься, она голубица.

Ришелье поморщился.

— В таком случае, бедняжке остается только найти хорошего мужа, потому что на карьеру не приходится надеяться, имея такой недостаток.

Таверне бросил на герцога беспокойный взгляд.

— К счастью для нее, — продолжал тот, — король так ослеплен графиней Дюбарри, что не сможет заинтересоваться другой женщиной.

Беспокойство Таверне стало переходить в страх.

— Я думаю, что вы с дочерью можете не беспокоиться. Я дам королю необходимые разъяснения, и король не будет настаивать.

— Да на чем, Бог мой? — вскричал Таверне, смертельно побледнев и тряся друга за руку.

— На том, чтобы сделать мадемуазель Андре небольшой подарок, господин барон.

— Небольшой подарок!.. Что же это за подарок? — спросил Таверне; глаза у него горели.

— Да так, сущая безделица, — небрежно бросил Ришелье, — вот она… смотри!

Он развернул шелк и показал ларец.

— Ларец?

— Да, мелочь… Ожерелье в несколько тысяч ливров; его величеству понравилось, как ему спели его любимую песенку, и он хотел поблагодарить певицу. Это в порядке вещей. Но раз твоя дочь так пуглива, то не будем больше об этом говорить.

— Герцог! Что ты! Ведь это значит оскорбить короля!

— Конечно, это было бы оскорблением его величества. Да ведь добродетели свойственно постоянно кого-нибудь или что-нибудь оскорблять!

— Знаешь, герцог, — спохватился Таверне, — моя дочь не может быть до такой степени неразумной.

— Это ты так говоришь, а не она!

— Я отлично знаю, что скажет или сделает моя дочь!

— Можно позавидовать китайцам! — заметил Ришелье.

— Почему?

— Потому что у них в стране много каналов и рек.

— Герцог, зачем ты пытаешься переменить тему разговора? Я в отчаянии! Поговори со мной.

— Я с тобой разговариваю, барон, и не думал ничего менять.

— Зачем же тогда говорить про китайцев? Какое отношение имеют их реки к моей дочери?

— Очень большое… Как я тебе говорил, китайцам можно позавидовать, потому что они могут утопить слишком добродетельных дочерей и никто им слова не скажет.