Александр Ян - Дело огня

Это было не робкое юношеское томление, боящееся назваться своим именем. Кэйноскэ прекрасно знал, чего хочет. Мужскую любовь он познал в четырнадцать лет, когда ходил в храмовую школу изучать чайную церемонию. Там-то один из послушников и познакомил его с «вакасюдо». Отец ничего не знал о кратких, почти бессловесных, но пылких свиданиях в храмовой каморке среди метел и прочей утвари. Но, возможно, он начал что-то подозревать, так как послушника перевели в другой храм, в Осака. Следующим любовником Какудзиро сделался молодой борец сумо, но и эта связь не продлилась больше года: красавец-крепыш не часто мог вырваться из своей борцовской школы, а у Какудзиро много времени отнимала учеба. А потом в его жизнь вошли люди в хаори цвета асаги, и когда смерть отца сделала его хозяином самому себе, он устремился к своей мечте — именно в отряде обрести настоящую любовь, ту, о которой писали в трактатах: «Иметь чистое и возвышенное сердце, быть нежными и утонченными, откликаться на искренние чувства поклонника и любить учиться, а особенно — составлять стихи».

Сейчас Кэйноскэ горько смеялся над этими мечтами. Составлять стихи? С кем? О ком? Он знал, что Хидзиката сочиняет хокку, а особо удачные записывает в книгу под названием «Драгоценный нефрит». Такая претенциозность могла бы рассмешить — но отчего-то повергала в бешенство. Если бы Хидзиката хоть раз спросил его, почему не стоит называть книгу стихов таким образом, он объяснил бы со всей учтивостью, тщательно подобрав доводы… Но в том-то и дело, что Хидзиката в этом не нуждался! Он совершенно не нуждался в Кэйноскэ, и даже свои «подай-принеси» приказы так же равнодушно мог бы отдавать кому-то другому.

Все-таки в отряде у Кэйноскэ появился любовник — Адати Тосиро, парень на год старше, такой же новичок в Синсэнгуми, как и Миура; купеческий сын, но достаточно хорошо образованный, хоть и не очень умный, и далеко не красивый. Кэйноскэ не питал к нему чувств — он уступил домогательствам Адати лишь для того, чтобы отстал господин Такэда и несколько других, совсем уж неприемлемых поклонников. Адати был чистоплотен, хорошо сложен и силен, прилично себя вел, а главное — в темноте можно было шептать ему «Тоси». По правде говоря, и Адати бы ничего не досталось, прояви Хидзиката хотя бы тень интереса к Кэйноскэ… или позволь ему уйти из отряда. Но увы, в этом и заключалась главная беда: вступив, отряд нельзя было покинуть. Наказание — сэппуку.

В последние дни душевный ад превратился в настоящий, огненный. Хотя, по правде говоря, Кэйноскэ был счастлив в тот первый день пожара, когда мятежные войска Тёсю разбились о врата Запретного города. Наконец осуществилась мечта, и грязные скверноротые мужланы из казарм сделались теми, кем должны быть: прекрасными воинами, полными решимости и отваги. Кэйноскэ опять смог их любить, опять смог гордиться тем, что на его рукавах узор с гравюр о сорока семи ронинах. Он давно уже написал для себя предсмертный стих, и сейчас сложил его и спрятал на груди, так, чтобы легко было найти на мертвом теле. Синсэнгуми выступили в сторону дворца, влетели в тыл мятежникам, успевшим прорваться в Запретный Город, и как-то так случилось, что Хидзиката в суматохе разрубил паланкин с каким-то вельможей, перегородившим узкий проход со своими носильщиками, и не позволявшим подкреплению пройти к сацумцам. Или верней будет сказать — Хидзиката разрубил вельможу вместе с паланкином. Носильщики тут же убрались с телом хозяина, Синсэнгуми с людьми Сайго зажали мятежников в клещи и зарубили всех, кого не застрелили раньше. После чего Хидзиката с отрядом долго томился в ожидании на позиции у моста, куда приказал отойти опекун сёгуна господин Хитоцубаси — от греха подальше. Кэйноскэ готов был рыдать от разочарования — а тут еще Окита приволок целую кадушку вонючих суси из маринованного карася-фуна. Хидзиката отказался, а прочие жрали, потому что проголодались. Вонь стояла на всю округу, и Кэйноскэ не знал, чего ему хочется сильней — плакать или блевать.

После ночи, прошедшей в бесплодном ожидании, Хидзикате наконец приказали вернуться в казармы и руководить оттуда тушением пожаров, а на его место заступил Кондо со свежим отрядом. Всем было понятно, что фукутё вот-вот придется ответить за убийство вельможи, и бойцы старались не попадаться ему на глаза. Лишь Кэйноскэ находился при нем неотлучно, всем сердцем желая, чтобы Хидзиката заметил и оценил искренность его чувств. Он уже решил умереть вместе с фукутё, если из дворца поступит приказ покончить с собой, и хотел, чтобы Хидзиката прочел эту решимость на его лице — но Хидзиката ему в лицо не смотрел, а приказы его оставались по-прежнему сухими и односложными: чай, трубку, бумагу.

Листок с предсмертным стихотворением провонял под доспехами потом, тушь расплылась до полной неразборчивости. Юноша изорвал его и выбросил в отхожее место.

Столица горела два дня, и за это время Синсэнгуми потеряли убитыми и дезертирами больше человек, чем в бою. Да и сколько там было этого боя… Так, смех один. Патрули гонялись за беглыми мятежниками, десятки по очереди занимались тушением пожаров, — словом, вместо славной битвы была грязная работа, и это приводило Кэйноскэ в отчаяние.

Наконец все успокоилось, Кэйноскэ перестали гонять с поручениями между домом Яги, казармами и монастырем Ниси-Хонгандзи, из замка Нидзё прислали денежную награду, которую частью отложили в казну, а частью распределили между отличившимися. В список отличившихся попал и Миура — стычку у дворца, в которой он и меча-то не обнажил, засчитали как участие в боевых действиях. Кэйноскэ хотел отказаться, но награду ему вручил сам Хидзиката, и он не смог вернуть сверток.

— Вечером, — тихо сказал Хидзиката, вручив награду, — ребята пойдут в Янаги-я, отмечать победу. Отправляйся с ними, отдохни. Это приказ.

Кэйноскэ почувствовал, как лицо заливает жар. Янаги-я — агэя [63] Агэ-я — дом свиданий. Люди с положением в обществе находили неудобным посещать веселые кварталы, и предпочитали вызывать девиц в агэ-я. недалеко от квартала Симабара — излюбленное место кутежей офицеров-ополченцев. Дорогое заведение, просторный дом, где в нижних этажах комнаты для трапезы и танцев, а в верхних — гостевые покои, где можно уединиться с девицей или… или не с девицей. В сердце на миг затеплилась надежда: а вдруг…? Вдруг в Янаги-я придет и сам фукутё, и тогда, может быть…?

Склонившись пониже, чтобы Хидзиката не видел предательского румянца, юноша спрятал награду на груди.

— Ты шутишь, что ли? — Сайто фыркнул.

— Я угощаю, — смиренно опустил глаза Ямадзаки.

— Ты? — в отряде всем было хорошо известно, что глава шпионов скуповат, веселиться предпочитает на дармовщинку, и даже в складчине участвует только если отвертеться совсем уж никак нельзя. И он-то угощает? И не где-нибудь, а в Янаги-я?