Александр Старшинов - Наследник императора

— Из прежнего поколения я один остался, — пробормотал Урс. — Эх, разве мы такими были?! И как только вас в легионе держат, а не гонят взашей. Я б своего Оклация точно выгнал, да с позором!

Сын-непоседа, озорник, чьи причуды заставляли отца перевести немало розог на спину и задницу отпрыска, в этот раз заглянуть домой не мог — отлеживался в легионном госпитале в Виминации. Медик легионный сказал: от удара смешались в его организме все жидкости, надобно отлеживаться и ждать, когда в норму придут.

— Оклаций проявил себя героем, — сообщил Приск. — Император Траян лично наградил его именным браслетом.

— Да ладно тебе, наградил! Знаю я эти байки. Небось надеешься, что я со скидкой надгробие сделаю, вот и сочиняешь мне про браслет и подвиги моего недоделка.

— А дашь скидку? — тут же вылез Кука.

— А это видел? — Урс показал ему талисман-кукиш, висевший у него на шее вместе с маленьким бронзовым фаллосом.

Атрия в доме Урса-каменотеса не было — имелся большой двор-мастерская, где сложены были глыбы белого мрамора и готовые надгробия. Приск долго расхаживал между глыб, выбирая камень для Луция. Легионеры, посещая некрополь, будут всякий раз читать имя погибшего — и память о павшем не умрет до тех пор, пока будут губы шептать выбитое на камне имя. «Вместо вечности — кусок камня», — вновь всплыла неприятная мысль.

— Что ж ты так… не уберег? — спросил Урс центуриона. — Он же еще совсем мальчишка был. И тебе родня.

Приск не ответил. При встрече с Адрианом он договорился о переводе шурина в Первый Минервин легион. Не сразу. Адриан не хотел вызывать Луция из Ракаи: мальчишка ему был без надобности. Но Приск настоял, упросил, приказ о переводе подписали. Только опоздал тот приказ, пришел уже на мертвого.

Урс поманил Приска за собой под навес, стянул кусок мешковины с мраморной глыбы. Блеснул искристый мрамор, будто луч солнца на него упал.

— Этот камень сам Валенс для себя присмотрел. Велел беречь, чуял, что смерть не за горами. А для Луция сам камень выбирай. Я бы вон тот взял… — Урс ткнул пальцем в блок мрамора поплоше да посерее. — Да только по кошельку ли он тебе, центурион? В долг не отдам — не проси.

— Я заплачу, — глухо ответил Приск.

Деньги он взял в долг у Гермия — под такой процент, что лучше и не вспоминать.

Если не найдут они золота в горах, то лучше и не возвращаться с войны — так сказал Кука.

Поминальную трапезу устроили в доме Урса, в комнате, что прежде снимала Кориолла. Приск снова арендовал эту каморку, расплатился деньгами Валенса. Почти как прежде — только нет уже Валенса в живых, а вместе с Кориоллой в комнатке будет ютиться еще и Мышка. Рабу Приму место оставалось только на тощей подстилке на лестнице. Галку Приск оставил у булочника, разрешив драть лентяя немилосердно, хотя обычно бывал милостив и к рабам, и к новобранцам.

— Из лагеря завещание Луция привезли, — сказала Кориолла, когда трапеза была уже закончена и все сидели молча.

Кука, правда, порывался два или три раза пошутить, но Кориолла всякий раз глядела на него с упреком, и бывший банщик замолкал: римский обычай шутить на похоронах был Кориолле явно не по душе. Малыш, мрачный и молчаливый, надирался неразбавленным массикским и, казалось, не хмелел, только становился еще мрачнее.

Лишь когда Прим принес легионерам новый кувшин вина, посыпались шутки.

— Луций храбро дрался за наш лагерь! — сказал вдруг Молчун и грохнул кубком о стол так, что бокал Приска слетел на пол, и вино разлилось.

— Пустите меня на сцену, я должен убить дака! — Кука очень похоже изобразил голос погибшего и не менее удачно заменил стену на сцену.

Все нехотя рассмеялись. Все — кроме Малыша.

— У нас массикского целая амфора, — похвастался Кука и сам подлил в чаши. Поднял с пола упавший кубок Приска, тоже налил. Все уже пили неразбавленное, горячая вода, принесенная Примом, остывала в ковшике.

— Суровый Валенс… Кое-кому будет не хватать его палки… — хмыкнул Фламма, очень довольный двусмысленностью шутки.

— А я никогда не забуду его переливчатый пердеж! — воскликнул Кука, решив, что пора ввинтить заранее заготовленную шутку, а вернее, украденную строчку у известного поэта.

— Вообще-то Валенс всё больше рыгал… — заметил с пьяной грустью в голосе Тиресий.

Когда друзья разошлись (отправились ночевать в лагерь, не желая платить за комнату в таверне), Кориолла положила перед мужем свиток с завещанием брата.

— Прочти, — сказала она.

— Может быть, потом? — замялся Приск.

— Прочти, — повторила она.

Было ясно: Кориолле известно, что именно написал ее брат.

Центурион сломал печать и прочел:

— Он завещал отцовское поместье мне.

— Гай… — Кориолла кашлянула: то ли слезы мешали говорить, то ли сами слова произнести было трудно. — Поместье не слишком дорого стоит, но земля там хорошая.

— Его же вроде Валенс брал в аренду? — напомнил Приск. — На пять лет. Правда, так ничего и не заплатил.

— Ты бы мог землею сам заниматься.

— Лет через пятнадцать, — попытался усмехнуться центурион.

— Выйди в отставку! — Глаза Кориоллы сверкнули, и требовательные нотки, каких прежде Приск никогда не слышал, прозвучали в голосе дочери ветерана.

— Невозможно.

— У тебя ран на теле… столько-столько… — Она замотала головой и зло стерла ладонью побежавшую по щеке слезу. — Разве легион не может тебя отпустить?

— Раны не тяжелые.

— Скажи, что рука болит. Она ведь болит, да?

Разумеется, он мог бы изобразить, что пальцы левой руки больше не способны держать щит. Да и про боль — это почти не вранье: старая рана на плече ныла в холода. Но даже представить — что он явится к легионному медику Кубышке и начнет рассказывать про больную руку, — Приск не мог.

— Ни за что! — отрезал он.

— Уйди из легиона!

— Нет!

— Ты — как Валенс!

— Что ты мелешь! Да я… Я для тебя сделаю такое, что никакой Валенс никогда не сможет! Я из кожи рвусь, лишь бы добыть тебе и нашей малышке достойную жизнь, лишь бы вернуть свое право вновь именоваться римским всадником. Чтобы ты стала законной женой, а девочке в будущем — радость в жизни, а не жалкие крохи. И сын, если родится…

— Да что ты сам бормочешь такое! — закричала вдруг Кориолла, вскочив. — Молчи! Не смей! Молчи! Да ты знаешь, как я эту зиму жила? Мне уж все уши прожужжали: умер, погиб, не вернется… В пекарне в долг хлеб не давали, в лавке зерновой хозяин долг записывал, но на прощание всегда щипал либо за локоток, либо за зад. Вонючая сучка эта из лупанария записочки присылала: приходи, как родишь! Вот… — Кориолла примолкла, будто споткнулась, явно пропустив кусок фразы и продолжала: — И на улице всякий наглец считал, что можно сзади ладонью погладить, потому как уже ничья, уже почти ничего не значу… Прим рядом ходил — телом меня заслонял. А потом я и вовсе из дома боялась высунуться. Гай, ох, Гай… тебе этого не понять. Знаешь, что это такое: когда от гордости униженной в душе так все и кипит? И бить по наглым рожам случалось. И ты меня вновь на этот ад оставить хочешь? Да? Только уже не в доме своем, а в комнате съемной?