Юрий Дольд-Михайлик - У Черных рыцарей

– Ваши соображения достаточно убедительны, похвалил Думбрайт. – Думаю, мы можем без риска приступить к переброске группы. Сколько человек останется после отправки завербованных?

– Из пятидесяти четырех, о которых шла речь, трое погибли. Осталось пятьдесят один. Из них двадцать три завербовались. Итак, мы имеем двадцать восемь человек, включая руководителя Протопопова, вслух считал Сомов.

– Протопопова не считайте, для него у меня особое задание. Значит, мы должны переправить двадцать семь человек. Будете перебрасывать по несколько душ. Самолёты готовы. На первом из них я сам прилечу в Мюнхен, а вы, Хейендопф, к этому времени должны укомплектовать все группы, чтобы потом без задержки отправить их к месту посадки.

– Я хотел бы, чтобы эту обязанность взял на себя мистер Сомов, – возразил Хейендопф.

– Мистер Сомов, не возвращаясь в Мюнхен, сегодня же… – Думбрайт взглянул на часы, – нет, завтра, ибо сегодня вы, Фред, не успеете! – в четырнадцать двадцать вылетите в Испанию. Самолёт летит через Париж. Во время остановки опустите эту открытку в почтовый ящик аэровокзала. Иностранный штемпель, отправь мы открытку отсюда, может привлечь к ней нежелательное для нас внимание. Предосторожность не помешает. Впрочем, содержание корреспонденции, на первый взгляд, совершенно невинно и вряд ли его смогут расшифровать. Предупреждаю, мистер Сомов, это важное поручение, отнеситесь к нему внимательно… По прибытии в школу немедленно позаботьтесь об изолированных помещениях для вновь прибывших. Нунке на этот счёт даны указания. У меня всё! Есть какие-либо вопросы?

– У меня один. И даже не вопрос, а скорее просьба, – откликнулся Хейендопф, – разрешите отправиться в обратный путь не сегодня, а завтра. Я обещал полковнику Гордону вернуться немедленно, но понимаете…

– Хочется развлечься? – впервые улыбнулся Думбрайт.

– Конечно, и это. Если удастся управиться с делами.

– У вас ещё какие-то дела в Берлине?

– Абсолютно личного характера, маленький бизнес.

Думбрайт искренне расхохотался.

– Каждый, оставшийся в оккупированной зоне, мечтает вернуться домой миллионером… Узнаю наших ребят!.. И, признаться, хвалю. Деловая хватка, чёрт побери, это тоже талант… Что же, мистер Хейендопф, быть по-вашему. В случае чего можете сказать добряку Гордону, что задержал вас я. Только обещайте выехать не позже завтрашнего утра.

– Бесконечно вам признателен, мистер Думбрайт!

В наспех восстановленную и до отказа набитую гостиницу Хейендопф вернулся в прекрасном настроении.

– Так с чего начнём, мой добрый гений?

– С разведки, конечно. Если вы подождёте меня здесь часок…

– А может, пойдём на розыски вместе? – робко, даже льстиво предложил Хейендопф.

– Чтобы испортить всё дело? Ваша форма привлекает внимание: как-никак, а вы завоеватель. Я же в штатском и по происхождению – вы это знаете немец. Меня не будут остерегаться.

– Так-то оно так… Но я заболею тут от нетерпения! Вы хоть не задерживайтесь больше чем на час… честное слово, я тут места себе не найду!

Сомов не возвратился ни через час, ни через два. Он пришёл к страшно взволнованному Хейендопфу только в восемь часов вечера, ещё более возбуждённый и радостный, чем уходил.

– Все хорошо. Повезло! Получите такие раритеты, что всю жизнь будете меня вспоминать. Вот вам адрес – завтра ровно в четырнадцать вы зайдёте в эту квартиру. Вас встретит старичок, и вы спросите: «Фрау Эльза дома?» Он ответит: «Вы от Карла? Заходите!»

Смело идите за ним в подвал. Иконы я отобрал. Восемнадцать штук, о цене не договаривался, торгуйтесь по поводу каждой, хотя мне кажется, что дорого он не запросит: по всему видно, бедняга в трудном положении. Очень жаль, что мой самолёт вылетает в четырнадцать двадцать. Вдвоём мы бы это дело провернули быстрее… А теперь спать…

На следующий день Хейендопф выехал из Берлина не утром, как обещал Думбрайту, а лишь в пять часов пополудни. Это его немного смущало, но не могло испортить чудесного настроения, на заднем сидении лежали все восемнадцать икон. К счастью, он не знал, что везёт несусветный хлам, наспех собранный друзьями того, кого он знал как мистера Сомова.

А Григорий Гончаренко в это время уже сидел в ресторане аэропорта «Орли» под Парижем, опустив в почтовый ящик открытку мистера Думбрайта с немного подпорченным текстом. Попробуй придерись! Ведь каким только превратностям не подвергается корреспонденция, попадая в руки неаккуратных почтальонов!

Короткое пребывание в Париже выбило Гончаренко из колеи. Прошлое приблизилось вплотную. Словно время перешло в какое-то другое измерение и с бешеной скоростью помчалось вспять, к тому самому дню, когда телеграф принёс весть о смерти Моники.

Текст телеграммы навечно запечатлелся в памяти Григория, но теперь он снова увидал узенький светло-голубой бланк с чёрными, почти выпуклыми буквами, которые прыгали перед глазами, расплывались, снова сливались. А потом текст приобрёл неумолимую чёткость. «Через три часа после вашего отъезда неизвестная грузовая машина сбила на дороге мадемуазель Монику, которая, не приходя в сознание, умерла в тот же вечер, подробности письмом, положу венок вашего имени, Кубис»

Соучастник заранее продуманного убийства положил венок на могилу своей жертвы!

Григорий редко разрешал себе думать о Монике. Не потому, что стал забывать её, а скорее, спасая её образ от забвения. Ему казалось, что воспоминания блекнут, если часто к ним возвращаться, так же, как стирается и блекнет снимок, который всякий раз вытаскиваешь из бумажника, где он хранится.

На мгновение у Григория мелькнула мысль: плюнуть на все наставления Думбрайта и отправиться в Сен-Реми, в тот его уголок, где на холме приютилось тенистое кладбище с маленьким зелёным бугорком, на который второго мая тысяча девятьсот сорок пятого года он в первый и последний раз положил большой букет роз. И только двинувшись к билетной кассе, Григорий опомнился. Нельзя рисковать теперь, когда он подал о себе весточку Титову, когда надо законспирироваться так, чтобы никому даже в голову не пришло, что у бывшего барона фон Гольдринга, а ныне Фреда Шульца зреют планы относительно школы чёрных рыцарей! Разве так уж важно побывать в Сен-Реми? Моника всё равно всегда рядом, где бы он ни был, куда бы ни поехал. Даже не рядом! Он просто вобрал в себя всю её жизнь, такую короткую, но такую прекрасную, и должен теперь продлить её в своих делах, в борьбе за правду и счастье на земле.

Он вспомнил последний вечер – вечер их прощания, когда они стояли, тесно прижавшись друг к другу, у открытого окна, ошеломлённые величием и красотой необозримого звёздного неба. Её плечо чуть вздрогнуло, по щекам покатились слезинки. «Моника, ты плачешь?» – спросил он. Она порывисто обернулась, и глаза её снова засияли. «Нет, нет; ничего! Я плачу от того, что мир так прекрасен, от благодарности, что я в нём живу, что живёшь в нём ты! И чуточку от страха – ведь мы с тобой лишь две маленькие песчинки в гигантском мироздании…» Он тогда до острой боли в сердце ощутил, что они – неотъемлемая часть вселенной и что в их силах сделать жизнь действительно прекрасной.