Юлия Белова - «Бог, король и дамы!»

Впрочем, король Испании не собирался так просто выпустить из своих рук уже почти принадлежащее ему владение. Со скоропалительностью удивившей многих его католическое величество обручил своего сына с юной принцессой. Возможно, среди многочисленных отпрысков женского пола католических государей и нашлась бы более достойная кандидатка, но ценность Релингена была много выше эфемерной чести в очередной раз породниться с каким-нибудь монархом. Короли Испании были столь высоко вознесены Провидением над всеми остальными, что не нуждались в дополнительных подтверждениях своего величия. Зато Релинген подобно шахматному коню возвышался над мятежными фламандскими провинциями, землей Трех Епископств, королевством Французским и владениями Максимилиана. Король Испании не был бы наследником своего отца, если бы не желал эти земли всей душой.

И вот смерть дона Карлоса заставила короля вспомнить утверждение, что человек предполагает, а Бог располагает. И все-таки смирение монарха перед Господней волей было не таково, чтобы отступать. Мысль, будто наследница Релингена может отдать руку и княжество соперникам испанской империи — австрийским Габсбургам, кому-либо из Валуа или, еще того хуже, фламандским смутьянам — больше, чем уговоры королевы Изабеллы склоняли Филиппа запереть донну Инес в монастырь. Конечно, в качестве свёкра юный инфанты его величество имел право отказать всем претендентам на руку принцессы, но кое-что зная об упорстве женщин собственной семьи, счел, что монастырь будет надежнее. Всем известно, что наследников у монахини быть не может. А уж склонить невесту Христову к составлению выгодного для его величества завещания и увенчать свою голову двадцать четвертой короной было не Бог весть каким трудным делом.

Все это старый принц Релинген понимал не хуже короля Филиппа и его ум, изощренный полувековой борьбой за собственное княжество, непрестанно искал пути к спасению. Надежды на третий брак, способный даровать ему наследников, были слишком иллюзорны, чтобы принц мог всерьез об этом размышлять. Еще более иллюзорными были надежды уговорить его католическое величество отпустить вдовствующую инфанту восвояси. Принц слишком хорошо знал, как его католическое величество расправляется с теми, кто смеет подавать ему какие-либо петиции. Растоптанные привилегии Арагона, утопленные в крови права Нидерландов… Возможно, принц Релинген мало обращал внимания на страдания испанцев, но, не без основания полагая себя фламандцем, не мог не испытывать гнева при виде черной неблагодарности короля перед низинными землями. Видя, как знатнейшие дворяне Фландрии отправляются в тюрьмы, а из тюрем на эшафоты, старый правитель все больше трепетал за судьбу своего княжества и искал ту силу, что способна была защитить его от алчности Филиппа — принц Релинген раскрыл объятия Реформации.

Перед тем как решиться на опасный шаг старик подумал было о том, не обратиться ли с прошением к папе и не вымолить ли у него освобождение младшего брата от ставших обременительными обетов, но вовремя вспомнил, что в последние годы наместник святого Петра больше был похож на домового священника испанского монарха, чем на главу католической церкви. Последнее соображение заставило Релингена отбросить сомнения и начать действовать. Перво-наперво правитель княжества обрушился на распутство и лень монахов, изгнав от двора собственного исповедника, затем похвалил «Наставления в христианской вере» Кальвина, завязал переписку с Теодором де Безой, пригласил ко двору несколько самых видных протестантских вельмож, и, наконец, дал убежище Вильгельму Оранскому и его братьям. Напрасно осторожные советники говорили принцу о Лорренах и прочих католических родственниках и соседях его высочества, напрасно твердили об армии герцога Альбы, напрасно напоминали, что расстояние от Брюсселя до Релингена много короче чем от Италии до Фландрии, а ведь Альба благополучно его преодолел, — старый правитель чувствовал себя сильным словно Самсон перед филистимлянами. Да и то сказать, разве пламенная преданность церкви и Филиппу спасла наивную голову графа Эгмонта, отсеченную мечом палача на Большой рыночной площади Брюсселя?

Только князь-архиепископ Меца был изрядно обескуражен приказам сводного брата обратиться в протестантизм. До сих пор тридцатилетний прелат жил в свое удовольствие и более интересовался красотой, чем политикой. Роскошь церковного облачения, торжественность богослужения, принятие исповедей у очаровательных прихожанок и наставление на путь истинный милых грешниц доставляли молодому человеку неподдельную радость. Представить же себя в грубом черном сукне без единого украшения его преосвященство просто не мог. Еще менее мог он поверить, будто ему всю жизнь придется провести подле одной единственной женщины, терпеть ее, возможно, несносный характер, видеть, как она каждый день читает псалмы, старится и, ко всему прочему, прячет волосы под уродливым чепцом.

Увы! Воля старшего брата была высказана столь решительно, что Лодвейк не осмелился возражать. И все-таки когда молодой человек глянул после обращения в зеркало, ему на язык пришли слова не подобающие ни достойному протестанту, ни столь же достойному католику. Простой полотняный воротник без всяких кружев, унылое сукно, шерстяные чулки и неуклюжие башмаки без пряжек были столь ужасны, что Лодвейк не узнал самого себя. Больше всего князю-архиепископу хотелось закрыть глаза и никогда их не открывать. В глубине души прелат пожалел, что не обратился в протестантизм лет пятнадцать назад, тогда, по давности пребывания в реформаторской церкви, он мог бы нарядиться в бархат или даже шелк пусть и темных тонов. Если бы не младшие братья Вильгельма Оранского, которые, как и всякие молодые люди, не питали пристрастия к проповедям и аскетизму, Лодвейку было бы совсем тошно. Каждодневные сетования двух принцев на неблагодарность Филиппа II и их взаимные клятвы сбросить испанское ярмо нагоняли на молодого человека скуку, а введенные в Релингене и Меце порядки погружали в тоску. Строгие законы против роскоши, запрет на проведение балов, музыкальных вечеров, уличных представлений и шумных застолий превратили княжество то ли во вторую Женеву, то ли в испанский монастырь. Лодвейк мог только вздыхать, по необходимости посещая проповеди пасторов, время от времени исчезать от бдительного внимания принцев вместе со своим другом и тезкой младшим Оранским и от души молить Всевышнего, дабы он образумил короля Филиппа и повелел ему отпустить племянницу домой.

Молитвы ли Лодвейка были тому причиной или донесения испанских лазутчиков, но его католическое величество понял, что слишком поторопился, сочтя Релинген своим. Получить вместо покорного княжества врага в собственном тылу было крайне неосмотрительно. И уж совсем неосмотрительно было иметь в Релингене пылающего ненавистью протестанта вместо юной правительницы, воспитанной при испанском дворе.