Александр Дюма - Анж Питу

— Ради блага моего мужа я готова на все! — воскликнула славная женщина.

— Но, госпожа Бийо, в конце концов…

— Что в конце концов?

— Столько работы… в ваши лета…

— Ах! — воскликнула матушка Бийо, глядя на Питу искоса.

— Помогите же мне, мадемуазель Катрин, — взмолился бедный малый, видя, что положение осложняется и силы его на исходе.

— Но я не знаю, чем могу вам помочь, — сказала Катрин.

— Так вот, — набрался храбрости Питу. — Господин Бийо решил не взваливать все эти заботы на госпожу Бийо.

— А на кого же? — прервала она, трепеща разом от почтения и изумления.

— Он поручает распоряжаться на ферме человеку, который покрепче, чем вы, и который близок вам и ему. Он передает бразды правления мадемуазель Катрин.

— Моя дочь будет заправлять в доме! — воскликнула старая мать с недоверием и неизъяснимой ревностью.

— Под вашим надзором, матушка, — поспешила сказать девушка, заливаясь краской.

— Нет, нет, — настаивал Питу: раз начав, он решил договорить до конца, — нет, я должен выполнить поручение в точности; на время своего отсутствия господин Бийо передает всю власть в доме и в поле мадемуазель Катрин.

Каждое из этих правдивых слов больно ранило хозяйку в самое сердце; но в этой женщине было столько доброты, что — вместо жгучей ревности и сильной ярости — весть об умалении ее роли вызвала в ней еще большую покорность, большее смирение, большую веру в непогрешимость мужа.

Разве мог Бийо ошибаться? Разве можно было ослушаться Бийо?

Выдвинув эти два довода против себя самой, славная женщина прекратила всякое сопротивление.

Она посмотрела на Катрин, но увидела в ее глазах лишь скромность, доверчивость, желание не ошибиться, неизменную дочернюю любовь и почтение. Матушка Бийо окончательно смирилась.

— Господин Бийо прав, — сказала она. — Катрин молода; у нее светлая голова, и она к тому же упряма.

— Это уж конечно, — подхватил Питу, уверенный, что льстит самолюбию Катрин, в то время как на самом деле это больше походило на насмешку.

— Катрин, — продолжала матушка Бийо, — вольготнее чувствует себя на дорогах; ей легче, чем мне, целый день бегать за пахарями. Она выгоднее продаст; она дешевле купит. Она сумеет добиться беспрекословного подчинения, моя девочка!

Катрин улыбнулась.

— Ну что ж, — продолжала г-жа Бийо, громко вздыхая, — теперь Катрин будет бегать по полям! Теперь она станет распоряжаться деньгами! Теперь она будет носиться с утра до ночи! Теперь моя дочка превратится в мальчишку!..

Питу поспешил успокоить ее:

— Не беспокойтесь за мадемуазель Катрин. Я здесь и буду всюду ее сопровождать.

Это любезное предложение, на которое Анж возлагал такие большие надежды, было встречено столь странным взглядом Катрин, что он осекся.

Девушка покраснела, но совсем не так, как женщина, которой польстили: лицо ее покрылось красными пятнами, которые, в сочетании с бледностью, выдавали два движения души — обличали разом и гнев и нетерпение, желание говорить и необходимость молчать.

Питу не был человеком светским: он не разбирал этих оттенков, но понял, что краска на лице Катрин не означает полного одобрения.

— Как! Вы молчите, мадемуазель Катрин? — удивился он, приветливо улыбаясь и показывая могучие зубы под пухлыми губами.

— Вы что же, сами не понимаете, господин Питу, что сказали глупость?

— Глупость? — растерялся влюбленный.

— Черт возьми! — воскликнула мамаша Бийо. — Это что же, моя дочь будет всюду ходить с телохранителем?

— Но ведь кругом леса!.. — возразил Питу с таким простодушным видом, что смеяться над ним было просто грешно.

— Это тоже входит в наставления нашего хозяина? — спросила мамаша Бийо, обнаружив некоторое предрасположение к иронии.

— Быть не может, — добавила Катрин, — это занятие для лодырей; отец не мог посоветовать господину Питу ничего подобного, да и господин Питу никогда бы не согласился на такое поручение.

Питу переводил широко раскрытые растерянные глаза с Катрин на мамашу Бийо: все его планы рушились.

Катрин своим женским чутьем поняла жесткое разочарование Питу.

— Господин Питу, — сказала она, — разве вы видели в Париже, чтобы девушки компрометировали себя, таская за собой повсюду молодых людей?

— Но здесь вы не девушка — робко выговорил Питу, — здесь вы хозяйка дома.

— Ну, хватит болтать, — резко оборвала его мамаша Бийо, — у хозяйки дома много дел. Идем, Катрин, я передам тебе дела, как велел твой отец.

И тут перед глазами оторопевшего, застывшего от изумления Питу развернулась церемония, деревенская простота которой была исполнена поэзии и величия.

Мамаша Бийо вынула связку ключей и один за другим вручила их Катрин; она дала ей отчет, сколько в доме белья, вина, мебели и припасов. Она подвела дочь к старому, изготовленному в 1738 или 1740 году секретеру с инкрустацией: в его потайном отделении папаша Бийо хранил свои луидоры и бумаги — казну и архивы семьи.

Катрин со всей серьезностью отнеслась к этому посвящению в семейные тайны и передаче власти; она задавала вопросы, обличавшие недюжинный ум, думала над каждым ответом и, получив нужные сведения, казалось, прятала их в глубины своей памяти и разума, как оружие на случай борьбы.

От вещей мамаша Бийо перешла к живности; все поголовье: здоровые и больные бараны, ягнята, козы, куры, голуби, лошади, быки и коровы — было тщательно учтено. Но это была не более чем дань обычаю. В этой области девушка давно взяла бразды правления в свои руки.

Никто лучше, чем Катрин, не узнавал домашнюю птицу по голосу, ягнята привыкали к ней за месяц, голуби знали ее так хорошо, что часто прилетали и кружились вокруг нее посреди двора и, походив в знак приветствия у ее ног взад-вперед развалистой походкой задумавшегося медведя, садились к ней на плечо.

Когда Катрин приближалась к лошадям, они встречали ее ржанием. Она умела смирять самых норовистых. Один жеребенок, выросший на ферме и ставший жеребцом-производителем, к которому невозможно было приблизиться, обрывал все поводья в конюшне, чтобы подойти к Катрин и получить из ее рук черствую корочку, непременно припасенную для него.

Не было никого прекраснее и приветливее, чем эта красивая белокурая девушка с большими синими глазами, белой шеей, округлыми плечами, пухленькими пальчиками, когда она в фартуке с карманами полными зерна, приходила на утоптанную и удобренную площадку около пруда и горстями сыпала на нее звонкое зерно.

Тогда все цыплята, все голуби, все ягнята спешили к пруду; клювы стучали по земле; розовые языки баранов лизали хрустящую гречку. Площадка, сплошь засыпанная зерном, в две минуты становилась гладкой и чистой, как фаянсовая тарелка жнеца после обеда.