Александр Дюма - Анж Питу

— Мадемуазель, я не любопытен.

Она нетерпеливо топнула ножкой.

— И все-таки вы были там, а зачем — неизвестно; обычно вы туда не ходите.

— Мадемуазель, вы ведь видели: я читал.

— Ах, ничего я не видела.

— Но раз вы видели меня, вы должны были видеть и книгу.

— Верно, я вас видела, но мельком. Значит, вы читали?

— «Безупречного национального гвардейца».

— Что это такое?

— Книга, по которой я учусь тактике, чтобы затем обучать своих солдат; а для учебы, знаете, мадемуазель, необходимо уединение.

— Пожалуй, вы правы; там, на опушке леса, вас никто не тревожит.

— Никто.

Они снова замолчали. Мамаша Бийо и ее подруги поодаль болтали о своем.

— И подолгу вы там учитесь? — снова подала голос Катрин.

— Иной раз с утра до вечера, мадемуазель.

— И в тот раз тоже? — живо вскричала она.

— И в тот раз тоже.

— Странно, что я вас увидела только на обратном пути.

Она лгала так отважно, что Питу захотелось ей поверить; но ему было стыдно за нее. Впрочем, он был влюблен и робок. Она страдала многими недостатками, но никто не смог бы упрекнуть ее в излишней откровенности.

— Должно быть, я спал, — сказал Питу, — когда сильно напрягаешь ум, это случается.

— Ну вот, — сказала она, — а пока вы спали, я вошла в лес, чтобы не быть на солнце. Я шла… я шла к охотничьему домику.

— К охотничьему домику, — повторил Питу. — К какому домику?

Катрин снова покраснела. На сей раз Питу притворялся слишком старательно, чтобы она могла ему поверить.

— К охотничьему домику Шарни, — продолжала она с деланной непринужденностью. — Там растет самая лучшая живучка.

— Неужели?

— Я обожглась, когда стирала белье, и мне обязательно нужно было нарвать листьев живучки.

Несчастный Анж, словно пытаясь поверить словам Катрин, бросил взгляд на ее руки.

— Я обожгла не руки, а ноги, — живо сказала она.

— И вы нашли живучку?

— Да, прекрасную; видите, я совсем не хромаю.

«Она хромала еще меньше, — подумал Питу, — когда юркнула в лес, словно косуля в вересковые заросли».

Катрин решила, что ей удалось обмануть Питу; она уверила себя, что он ничего не видел и ничего не понял.

В порыве радости, недостойной ее благородной души, она шутливо заметила:

— Значит, господин Питу на нас дуется; господин Питу гордится своим новым званием; господин Питу выбился в офицеры и презирает бедных крестьян вроде нас.

Питу почувствовал себя уязвленным. Великая жертва, даже принесенная втайне, нуждается хоть в какой-нибудь награде, Катрин же обманывала Питу и насмехалась над ним, сравнивая его с Изидором де Шарни. Все добрые намерения Питу разом пропали; самолюбие — дремлющая змея: не дразните ее, если не уверены, что прикончите ее одним ударом.

— Мадемуазель, — возразил Питу, — мне кажется, что если кто и дулся, то не я на вас, а вы на меня.

— Отчего вы так думаете?

— Во-первых, вы прогнали меня с фермы, отказавшись дать мне работу. О, я ничего не сказал об этом господину Бийо. У меня, слава Богу, довольно сил и мужества, чтобы прокормить себя.

— Уверяю вас, господин Питу…

— Не стоит, мадемуазель; в своем доме вы вольны поступать, как вам угодно. Итак, вы меня выгнали; потом вы увидели меня возле охотничьего домика Шарни и, вместо того чтобы заговорить со мной, удрали, словно мелкий воришка.

Удар попал в цель: от спокойствия Катрин не осталось и следа.

— Удрали? — переспросила она. — Я удрала?

— Да, словно на ферме пожар; я и книгу не успел захлопнуть, как вы, мадемуазель, уже вскочили на беднягу Малыша, который успел обгрызть кору с целого ясеня. Пропало дерево!

— Пропало дерево? Что вы такое говорите, господин Питу? — пролепетала Катрин, окончательно теряя почву под ногами.

— Ничего особенного, — продолжал Питу, — я говорю, что пока вы собирали живучку, Малыш искал себе пропитание, а за час лошадь может съесть немало.

— За час! — вскрикнула Катрин.

— Конечно, мадемуазель, меньше, чем за час, лошади с таким деревом не справиться. Вы нарвали столько живучки, что хватило бы на всех, кого ранило при взятии Бастилии. Из живучки выходят отличные припарки.

Катрин, бледная и растерянная, не могла выговорить ни слова.

Питу тоже замолчал: он и без того сказал немало.

Мамаша Бийо, остановившись на перекрестке, прощалась с подругами.

Питу, жестоко страдавший оттого, что ему пришлось причинить боль обожаемому существу, переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая улететь.

— Ну, что говорит офицер? — крикнула фермерша.

— Он говорит, что желает вам доброй ночи, госпожа Бийо.

— Погодите, — взмолилась Катрин едва ли не с отчаянием, — останьтесь еще ненадолго.

— Ну что ж, спокойной ночи так спокойной ночи, — сказала фермерша. — Катрин, ты идешь?

— О, скажите же мне правду! — прошептала девушка.

— О чем, мадемуазель?

— Неужели вы мне не друг?

— Увы, — только и мог ответить несчастный, которому выпало начать свою любовную карьеру с ужасной роли наперсника — роли, из которой только очень ловкие и лишенные самолюбия люди ухитряются извлекать выгоду.

Питу почувствовал, что тайна его вот-вот сорвется с его губ; он понял, что стоит Катрин произнести хоть слово, и он окажется в полной ее власти.

Но одновременно он понял и другое: заговорив, он погубит себя; в тот день, когда Катрин откроет ему то, что он всего лишь подозревал, он умрет от горя.

От страха он сделался нем, как римлянин.

Он простился с Катрин так почтительно, что у девушки сжалось сердце, с ласковой улыбкой поклонился г-же Бийо и скрылся в густой листве.

Катрин невольно обернулась, словно желая последовать за ним.

Госпожа Бийо сказала дочери:

— Хороший он парень: ученый и храбрый.

Питу же, оставшись один, погрузился в размышления о любви.

«Выходит, — думал он, — то, что я чувствую, и есть любовь? Временами это очень приятно, но временами очень больно».

Бедняга был слишком простодушен и слишком добр, чтобы заподозрить, что в любви мед смешан с полынью и что в его случае весь мед достался г-ну Изидору.

Катрин, испытавшая в этот день невыносимые страдания, прониклась к Питу, еще вчера казавшемуся ей безобидным чудаком, почтением, смешанным с ужасом.

Тому, кто не внушает любви, небесполезно внушить к себе немного страха, и Питу, весьма озабоченный своей репутацией, был бы немало польщен, обнаружив перемены в отношении к нему его обожаемой Катрин.

Но, поскольку он не умел читать мысли женщины на расстоянии полутора льё, он весь вечер проплакал, твердя сквозь слезы мрачные и меланхолические деревенские песенки.

Войско его пришло бы в сильное недоумение, застав своего полководца за исполнением этих элегических иеремиад.

Вдоволь наплакавшись, напевшись и набродившись, Питу возвратился домой и обнаружил у своих дверей часового, которого выставили восхищенные жители Арамона из почтения к командующему национальной гвардией.