Геннадий Осетров - Гибель волхва. Варвары

– Пусть не умрет. Оружие, скифами придуманное, он ввез в мою страну. Значит, оно здесь и надо найти его. Этот старик один знает в лицо похитителя. Повелеваю – оживить и всячески помогать ему в розыске.

Он отвел глаза от неподвижного сармата, встал с трона и по ступенькам сошел вниз. Пройдя ряд комнат, вошел в свою опочивальню и, зная, что ни один глаз не смеет здесь лицезреть его, снял тяжелый от золотого шитья и каменьев халат, сбросил туфли. В одной рубашке и босиком прошелся по прохладному ковру. Это ему нравилось.

Там, на троне, Дарий как бы раздваивался, и вот такой – простой и смертный – отходил от него, неземного, вечного и, стоя поодаль, наблюдал, тоскливо ожидая часа, когда можно будет снова войти в свою оболочку, потом войти в опочивальню и сбросить с халатом того, другого. Мнительный и трусливый от рождения, Дарий этот свой недостаток давил тщательно, проявляя утонченную жестокость ко всему живому, не позволяя себе раскисать при виде обильной крови, которую не переносил и боялся. Даже чужую.

Он распахнул бронзовые створки единственного окна своей спальни и с удовольствием постоял перед свежей струей осеннего воздуха. Было очень тихо. Сюда не долетал рыночный шум столицы, только от наползающей на город тучи порывами налетал ветер, да погромыхивали раскаты грома поздней грозы. Дарий устал сидеть и теперь чувствовал, как ломота уходит из спины в ноги, и в них начинается щекотный разгон застоявшейся крови. Да, день был хлопотным, и он еще не закончен. Ночью вновь долгая беседа с чудодейственным оракулом из вавилонского святилища, устами которого с Дарием говорят покровители боги: одобряя задуманное им или предостерегая, определяя сроки предпринимаемых царем действ, особенно походов и войн. Вспомнив про оракула, Дарий нахмурился. От войск, посланных в Элладу, несмотря на добрые предсказания чудотворца, приходили дурные вести. Елейноголосые эллины умели не только бренчать на арфах и свободно менять правителей – плохих на еще худших, – эти по–женски чувственные и безалаберные люди неустрашимо стояли в пешем бою на каменистых холмах своей родины и решительно сцеплялись бортами триер с персидскими кораблями, сходясь в абордажную резню с удивительным презрением к смерти. Это печалило. Но печаль прошла, как только царь подумал о присланной из далекого Египта юной наложнице, племяннице фараона Аменхотепа, красавице Этте, стройной и узкобедрой гордячке с глазами вспугнутой газели.

Дарий хорошо понимал, что фараон спешил задобрить молодого и быстрого царя, если не кровосмешением династий, то хотя бы гаремным присутствием племянницы рядом с кто знает о чем помышляющем на завтра царем все ширящейся Персиды. Одной племянницы показалось мало, и фараон поубавил сокровищницы египетских храмов, сотни лет собираемые жрецами. Пот и следы земледельцев переплавлялись в золотые слитки, чтобы содержать многочисленную рать прислужников бога Амона. Жрецы возроптали, но страх перед вторжением Дария сделал их послушными. Теперь эти слитки тяжело легли в подвалах Ниневии. Считалось, что золото жрецов и дары самого фараона отвели от земель плодородного Нила завистливый взгляд Дария. Надолго ли?

Тем временем туча подползла к низкому солнцу, задела его краем, и сразу на Ниневию упала хмарь. Ветер, дувший из–под тучи, ворвался в окно, поднял дыбом рыжие волосы Дария над бледным лбом с янтаринами узко–посаженных глаз. Отвесно хлынул ливень, будто кто дернул за шнурок и опустил звонкий навес из прозрачного стекляруса. Мигом потемнели плоские крыши, по желобам покатились мутные потоки, кружа голубиные перья и мусор. Желтая, с черно–синей подпалиной туча наползла на дворец, навалилась тяжелым брюхом, клочьями проникла в окно, принеся запахи грозы. Блеснула молния, ударил гром. Ослепленный Дарий попятился от окна, бросился под балдахин на широкую кровать, обхватил руками голову. Под пальцами, унизанными перстнями, затрещали волосы, проскочили колкие синие искры.

– О боги милосердные, единственные защитники мои! Отведите огонь гнева небесного от червя ползающего, немыслимого, возжелавшего стать вровень с непостижимыми вами! – зашептал Дарий, зарываясь в пышную постель, в надушенные подушки.

Но гроза прошла скоро и унесла страх. Царь откопался из постели, швырнул на пол одеяло из леопардовых шкур, подбитых голубым шелком и, озлобленный на себя за пережитый страх, заметался по опочивальне, путаясь в длинной рубашке. По пути схватил узкогорлый кувшин и, проливая на впалую грудь розовую воду, жадно сделал несколько больших глотков, утер мокрый, скошенный подбородок, а заодно мазнул рукавом по вспотевшему от испуга лбу. Немного отпустило. Он с неприязнью человека уязвленного посмотрел на окно. Бронзовые створки по–прежнему были открыты, но теперь их грани жарко горели на закатном солнце. Будто не было тучи, не было грозы, принесшей страх стоящему перед окном рыжеволосому человечку. Створки сияли, притянув на себя лучи животворного светила сияли, будто смеялись. Все в мире высшем, вечном было ясным, простым и радостным. Эти или похожие на эти мысли навестили ум оскорбленного Дария, и он не вынес их правды. Вильнув хилым телом, царь размахнулся и запустил кувшином в окно, в безмятежный и вечный собою мир, но мимолетный и тревожный для всякого смертного в нем, даже для него – всесильного владыки, пригнувшего к стопам многие народы. И с правдой этой нельзя ни бороться, ни спорить ему – отмеряющему свой короткий век.

Царь всегда одевался сам. В легком платье, сандалиях, он толкнул боковую дверь, прошел коридором и очутился в женской половине дворца – гареме, убранном цветасто, благоухающем ароматами. При появлении царя многочисленные жены и наложницы, возлежавшие на пышных диванах, кольцом окруживших огромную чашу фонтана, поднялись на ноги, переломились в талиях, отвесив церемониальный поклон божественному мужу и любовнику.

Дарий был бесплоден, и хотя не знал об этом, но вопрос о будущем престолонаследии уже так долго оставался открытым, что он стал искать злую причину не в себе самом, а немилосердии богов и нерадивости жен. Он подошел к фонтану, и женщины со щебетом обступили его, предлагая радостно и бурно кто вина, кто ласку. Мрачные, ожиревшие евнухи засуетились, подсказывая женам, что надо делать, чтобы прогнать печаль молодого царя. Полилась сладострастная, жалобная музыка, задвигались в чувственном танце полуобнаженные фигурки. К царю с кадильницей, из которой лениво поднимались струйки ароматного дыма, подплыла волоокая красавица – старшая любимая жена. Помахав кадильницей перед хмурым царем и не дождавшись его улыбки, она осторожно положила на его плечи ленивые плетни холеных рук, прильнула к груди и, словно умирающая, с открытым ртом и опущенными ресницами, бросившими тень на пол–лица, сползла на пол, припала к сандалиям.