Сергей ГОРОДНИКОВ - ЛЕЙБ-ГВАРДЕЕЦ

– Капитан! Ваше слово! – Поручик слева, который крупно проигрывал Шуйцеву, нервным восклицанием вернул его к игре, невольно заглянул при этом в карман его кителя на спинке стула. – Что… Что у вас в кармане? Карты?.. Да Вы… Да вы шулер!

С этим поручиком следующим утром они стрелялись.

Утро было ранним, бодряще прохладным. Трава и обступающие протяжённую поляну деревья были удивительно свежи своей яркой, молодой зеленью. Их только-только начали золотить лучи восходящего солнца. Вдалеке прошумел поезд, и, когда стал удаляться, близкий звук судейского свистка неприятно резко разорвал тишину поляны, пронесся над росистым луговым разнотравьем. Повинуясь свистку, оба всадника в белых рубашках, с карабинами в руках и с черными повязками на глазах, пришпорили коней, помчались навстречу. Раздался еще раз пронзительный короткий свист, и они сорвали с глаз повязки, с расстояния в полсотни шагов выстрелили и пронеслись один мимо другого.

Шуйцев лихо поднял коня на дыбы, остановил его напротив своего секунданта и друга капитана Охлопина, с которым был партнёром в карточной игре накануне.

– Слава Богу, промахнулся! – воскликнул Шуйцев весело. – Стреляться больше не буду! Пусть!.. Пусть считает меня, кем хочет!

Охлопин слушал его, но невнимательно, смотрел туда, где другой секундант помогал неуклюже сползавшему с красного седла поручику. Встревоженный нехорошим предчувствием, Охлопин направился к тому месту, затем побежал, но его обогнал на лошади сам Шуйцев.

Молодой и красиво бледный поручик неестественно вытянулся на травяном ковре, и ткань его белой рубашки жадно впитывала алую кровь из смертельной раны.

– Не может быть! – громко произнес Шуйцев.

Он соскочил с лошади, живо опустился возле поручика на колено. Дотронулся до крови и, отдернув руку, тупо посмотрел на пальцы, точно хотел убедиться, что это действительно кровь.

– Не может быть! – чуть слышно повторил он, поднимаясь с колена.

Он не замечал ни секундантов, ни врача, который запыхался от бега, но сразу же надел пенсне, приступил к обработке раны. Достав из кармана патрон, Шуйцев вставил его в карабин и вдруг, почти не целясь, пальнул в ворону над деревьями, разом оборвав ее довольное карканье и полет. Он отбросил карабин в сторону, вскочил на коня. Провернул животное на месте и направил его прочь, затем стегнул, погнал вон с поляны.

Только к вечеру, пропитанный потом и пылью, он вернулся на измученном, неуверенно переступающем коне в Гатчину. Оставив коня во дворе, с воспалёнными обветренными глазами он поднялся в комнаты, которые снимал у дальних родственников (к счастью уехавших в Ялту), и как был, не раздеваясь, завалился на постель у раскрытого окна. Он пролежал так несколько часов, пытался обдумать последствия того, что произошло утром. Одно было ясно вполне определенно: неожиданно перевернулась вся жизнь, рухнули планы, надежды. Он неотрывно думал об Анне, о том, что теперь он ей не нужен и лучше самому удалиться из ее жизни. От этого сжимало сердце. В то же время не переставал мучить вопрос: как же, почему на него вдруг свалилось такое несчастье, и столь неожиданно, жестоко? И если появление крапленых тузов в кармане кителя и в своих картах можно было связать с секретарем Арбенина, то неожиданное убийство на дуэли он приписывал только себе и терзался этим. Он мало думал о поручике – тот виноват сам, свой крупный проигрыш легко приписал его шулерству, безумно вспылил, поставил его в безвыходное положение. Но вынужденный выбирать оружие, он выбрал именно такой вид дуэли, так как был уверен: будет управлять событиями и не допустит ни своей смерти, ни смерти поручика... И вдруг его пот прошиб от мысли, что в его жульничество могли поверить другие – тогда действительно только и осталось бы: пустить себе пулю в лоб. Но ведь не поверили!..

Тишина в большой приёмной Зимнего Дворца была гнетущей. Великий князь К. подошел к окну, из которого открывался вид на малолюдную после обеда набережную. По краю набережной на пышногривой кобыле проезжал зрелый, краснощекий и полный мужчина в тёмной форменной одежде преподавателя гимназии. Было видно, мужчина равнодушен к лошади: он опускался всей тяжестью грузного тела на ее позвоночник именно тогда, когда на позвоночник приходилась наибольшая нагрузка при движении самой кобылы.

– Бедное животное! – негромко заметил Великий князь. – Разве можно так ездить верхом?!.. Вот кого надо отдать под суд!..

И он в раздражении отвернулся от окна.

Кроме него в приемной были трое: полковник и старшие офицеры полка старой гвардии. Они стояли спинами к белому роялю и молчали.

Наконец, двустворчатые двери в зал распахнулись, и вошел Николай II. Он был в солдатской шинели; усталый тягостными впечатлениями прошел к офицерам, остановился напротив полковника.

– Никто не может объяснить, как это произошло, – без вопроса царя начал отвечать полковник. – Наверно, честь женщины...

– Ищите женщину! – вдруг резко прервал его Николай II. – Мой бог! Дуэли, женщины... В каком веке вы живете, господа? Оглянитесь... – Он перешел на безмерно усталый тон, поник, ссутулился. – Я только что с заседания Государственной Думы... – Смолкнув на мгновение, он тише, точно извиняясь, продолжил: – Мне тяжело говорить эти слова; я ничего не могу сделать. Ничего... Почти ничего.

Офицеры еще подождали, но он больше ничего не говорил. Они щёлкнули каблуками, отдали честь, сделав это подчёркнуто сухо, и недовольные ответом пошли из зала. Великий князь К. проводил их взглядом; за ними закрылась дверь, и он с царем переглянулись, оба помрачнели.

К вечеру дня после встречи с царем, полковник сидел рядом с водителем быстро катящего по городку автомобиля. Автомобиль был без верха, сзади сидели дежурный офицер с повязкой на рукаве и солдат. Еще один солдат стоял на подножке, придерживал свободной рукой ремень винтовки, которая торчала за его плечом. Автомобиль съехал с улицы к недавней постройке – двухэтажному частному дому, и напротив парадных дверей под выступающим резным навесом остановился. Свет горел лишь за распахнутыми окнами угловой комнаты второго этажа, там кто-то негромко бренчал на гитаре. Солдаты остались у входа, по обеим сторонам его, а офицеры прошли за парадные двойные двери, в небольшой холл, поднялись по накрытой ковриком лестнице.

Еще в прихожей квартиры, в которую они вошли, было видно, что в ней живет холостяк. Дальше, в оклеенной светлыми обоями гостиной шла игра, играли в карты, в бридж. Было накурено. Листья деревьев за открытыми настежь окнами не тревожило и малейшее дуновение ветерка, и все четверо играющих сидели в расстегнутых рубашках и без сапог. Возле стола стояли бутылки с ликерами, на столе – чашки с недопитым кофе, рюмки – опять же с ликерами, пепельницы. К углу были небрежно сдвинуты с десяток коньячных и водочных бутылок: среди пустых дожидались своей очереди ещё не раскупоренные. Единственный, кто оставался в кителе, сам жилец этой квартиры Шуйцев, полулежал на диване, спиной на турецкой подушке. Он не очень ловко перебирал пальцами струны гитары, был тягостно задумчив. Он первым увидел впущенных своим денщиком полковника и дежурного офицера и неторопливо поднялся. За столом прекратили играть, нестройно отодвинули стулья, встали.