Сергей ГОРОДНИКОВ - ЛЕЙБ-ГВАРДЕЕЦ

– Да. Я хочу с тобой напиться, – объявила она, поднимая другую рюмку, побуждая его поднять свою, и первой выпила все до дна.

Избегая ее взгляда, он разом вылил в рот то, что досталось ему, затем запил глотком кофе. Вскоре его потянуло в неодолимый сон.

– Прости, – сказала она, вновь поднимаясь, когда голова его уже опустилась на свежую, с запахом ее любимых духов скатерть.

Очнулся он в купе международного вагона, лежа на постели. За окном была утренняя суета Финляндского вокзала. Его подташнивало, когда он вставал и оправлял одежду, затем глянул за окно.

Анна на перроне благодарно пожала руку молодому революционеру, и тот быстро пошел прочь, исчезая в толпе. Она поднялась в вагон. Лицо у нее было возбужденным, глаза сияли чуть ли не счастьем. В коридоре ее пропускали мужчины, некоторые оглядывались вслед. Поезд дрогнул и тронулся, вокзал медленно поплыл в сторону. Она вошла в купе и застыла. Лицо ее некрасиво вытянулось, губы задрожали. Окно было приоткрыто достаточно для того, чтобы в него мог вылезти ловкий мужчина. На столике лежали расправленная салфетка с какой-то записью и карандаш.

– «От себя не убежишь. Прости.» – Вслух прочитала она, не сразу вникая в смысл написанного.

Она опустилась, присела на постель, на которой оставила его.

– Он не любит меня, – шепотом произнесла она, впервые чувствуя себя жалкой и вполне несчастной женщиной.

Южное полуночное небо усыпано низкими звездами и саваном накрыло чёрную бескрайность океана.

Под этим небом только большой пароход с потрёпанным флагом Российской империи тревожил тишину и волновал ровную тихую гладь Малаккского пролива, словно огромным плугом взрезал её и оставлял за кормою расходящиеся отвалы затухающих волн. Как будто желая хоть на мгновения предстать в ночи подобием звёзд, из его трубы снопом вылетали искры и самые последние гасли уже за кормой. Он слегка подрагивал от тяжёлой работы паровых машин. Но дрожи не замечали на кормовой палубе, где на старых казенных одеялах спали мужчины. Их было много. В неуклюжих казенных одеждах, обритые наголо, оттого внешне схожие, они в своём бессознательном отдыхе были разными: кто-то спокойно храпел; кто-то скрежетал во сне или клацал зубами; кто-то поминутно вскрикивал; кто-то лежал тихо и недвижно, вроде и не дышал. Звуки от спящих разносились по сторонам, тонули в океане и не производили того впечатления, какое вероятно произвели бы в замкнутом помещении. Всех этих людей отвергло наполненное смутными тревогами общество, отбросило на нижнюю ступень своих отношений, законами приговорило к каторжным работам на дальневосточных землях протяжённой царской державы.

Лишь двоим не спалось. За месяцы невольного плавания обветренные и загоревшие они стояли на корме возле русского флага, опирались на ограждение и смотрели в уже привычную безбрежность, в ясную звездность неба позади ставшего для них временной тюрьмой парохода. Единственные представители служилого, привилегированного сословия, – оба были офицерами гвардии и даже смогли отыскать общих знакомых, – своим положением в прошлой жизни они оказались чуждыми прочим осужденным и вынужденно держались от них отдельно. У них был разным жизненный опыт, но они невольно сблизились и, как могли, сдружились.

– Непривычные звёзды. От них гложет мысль… Как, как я попал в него? – тихо произнёс Шуйцев, нарушив ночное безмолвие. – Тебе одному признаюсь... Я целил над ним, над его головой.

И по внешнему виду бывший четырьмя годами старше Истоватов перегнулся за ограждение, сплюнул вниз; плевок, отставал от парохода, наконец влетел в порождаемую винтом волну, под которой угадывалась враждебная людям бездна.

– Философская брезгливость ко всему, начиная с женщин. Вот что мне дарит такая ночь, – сказал он с некоторой даже жестокостью. Потом добавил с усмешкой: – Шопенгауэр прав. Женщины низшие существа, они не способны отличать чести от бесчестья. Впрочем, эта неспособность уже есть признак неизлечимого варварства, неполноценности. Представь, мне, аристократу, гвардейцу, порядочно воспитанная жена предпочла это животное, денщика. Каково, а?!

– Она не предпочла. Она изменила, – возразил Шуйцев, прислушиваясь к себе. – Застрелить? За это? – Он качнул головой, в который раз удивляясь, все еще с трудом веря в причину, по которой обрёл товарища по судьбе.

– А-а, брось! – довольно резко ответил Истоватов.

Они замолчали и, думая каждый о своем, не заметили, как к ним приблизился капитан корабля. Капитан вёз осуждённых и правительственные грузы, был озабочен. Но облокотился на ограждение рядом, постоял.

– Господа, завтра становимся на якорь в виду Сингапура, – обратился он наконец к ним обоим. – Казна оплачивает бордель. Всем, кто желает посетить... – И пояснил зачем-то. – Знаете, это дешевле, чем подавлять бунт. Но вы, наверно... вам бы в приличный публичный дом? Заранее предупреждаю, на публичный дом расходы не предусмотрены. Однако мой вам совет. Не скупитесь. Китаяночек стоит попробовать. – Затем, истолковав их молчание как колебание, продолжил уверенно. – Естественно. Наш врач всех шлюх проверит. На все сто обещать не берусь, я не бог. Но на девяносто восемь из ста опасаться нечего. Так что? Мне заплатить из ваших денег?

Как он и сказал, на следующий день пароход встал на рейд против крайних причалов крупного порта, ожидая своей очереди для пополнения угля и продовольствия. Под обжигающим солнцем, которое с особой силой манило к тропическим краскам на берегу, на верхней палубе корабля осужденные привычным порядком устраивались на четырех скамьях, а четверо таких же полуобнаженных товарищей их быстро сбривали им многодневную щетину с огрубелых щёк и подбородков. Каждый брадобрей, закончив с одним, тут же приступал к тому, что сидел рядом. Осужденные были сдержанно возбуждены, будто готовились к празднику, однако серьезны и в большинстве немногословны, и выбритые скоро уступали места следующим.

Истоватов в стороне от скамей, ближе к правому борту, опустился в удобное плетеное кресло и, закрыв глаза, откинул голову. Корабельный цирюльник, лысеющий и суетливый от избытка жизненности, тем не менее тщательно намылил ему щеки и подбородок до горла и остро правленой бритвой принялся осторожно, но уверенно снимать пену с казавшегося надменным лица его.

– Я дурак, каялся на суде, – слышал Истоватов не совсем русский говор осужденного татарина. – Зарезал и сюда...

– Теперь не раскаиваешься? – с усмешкой спросил его тот, кто, судя по голосу, уж точно не раскаивался в своем страшном преступлении.

– Нет,– ответил татарин беспечно. – Теперь жизни радуюсь.