Андрей Буровский - Орден костяного человечка

Самое главное событие в первый день июля состояло в том, что Володя съездил в Усть-Буранный и позвонил оттуда домой. Уже время… По крайней мере, может оказаться — уже время. Да к тому же, и это тоже важно — очень не хотелось сразу же попадаться на глаза Епифанову. Везде-то он опять проштрафился: и опять употребил много портвейна, и «тронул пальцем» Ли Мэй…

В общем, плохо!

Поэтому Володя не стал выходить к завтраку, рассчитав верно — как ни захочет видеть его Виталий Ильич с утра пораньше, а к нему в палатку не пойдет. Поэтому к Володе в палатку пришел посланный Епифановым Андрей и унес новость: Владимир Кириллович болен, встанет позже, придет на раскоп сам.

А когда Фомич увез народ на раскоп, Володя быстро помчался на дорогу, которой не мог минуть Фомич, направляя колеса в Усть-Буранный. Пройти надо было километра три, всего только, но пройти-то надо было очень быстро… И у Володи зелено стало в глазах к тому времени, как он тормознул «фомичевку». Уф…

Закупили продукты («Виталий Ильич, я в последний момент вспомнил, надо же купить и круп, и специй, давно дежурные просили, и кое-каких соков…»), Фомич уже нетерпеливо притопывал ногой, тянуть уже никак было нельзя, и Володя приказал последнее — мол, сейчас надо еще позвонить…

Фомич сделал понимающее лицо, да вот времени-то было всего половина двенадцатого… Значит, в Питере — половина восьмого. Да-а… Ну что ж, придется будить, если приехали.

Володя и сам не знал, что волнуется до такой степени: телефонная трубка чуть ли не плавала в поту, рука скользила. Или это тоже алкогольное?

— Алло…

— Приехали?!

— Кто это?

Боже какое облегчение! Зажимая левой рукой гулко заколотившееся о ребра, способное выскочить сердце, Володя тихонько позвал — так, словно Сашка был тоже фантомом, чудом в короне из перьев, почудившимся спьяну и заполночь в сырое сибирское утро. Словно Сашка тоже мог исчезнуть, как привидевшийся человек:

— Саша… Сынок, это ты?

— Да… Папа, это ты звонишь?!

— Сынок! Вы когда прилетели?!

— Вчера… Папа, я тебе привез крабика!

— Кого привез?!

— Крабика… Помнишь, ты мне дал несколько долларов? А там продавались сувениры — сушеный краб, такой красивый, весь рыжий.

— Спасибо, Саша… Что, русский консул не понадобился?

— Нет… (сын ответил только после паузы). Мама очень сердится на тебя… Ты это знаешь?

— Знаю. Я тоже сержусь на маму, и маме придется кое-что пережить. А у меня для тебя тоже есть сообщение: у меня в экспедиции Васька, и еще ваш родственник… троюродный, он из Испании, Женька. Может, приедешь и ты ко мне? Будете тут бегать вместе.

— Нет… Папа, я к тебе не приеду, мама говорит, денег уже не осталось. И говорит, что незачем тратить еще деньги, разъезжая по этой свинячьей стране дураков.

— Мама, как всегда, очень логична… Видишь ли, денег у меня целая куча, и если нужно, я тебе сразу вышлю. Но если не можешь или не хочешь сердить маму — тогда, конечно, ты не приезжай. Скоро все равно раскопки кончатся, и я сам приеду в Петербург. Ты напиши мне письмо… Напиши про все, что ты там видел и что пережил. Договорились?

— Конечно, мы договорились.

В одиннадцать часов сорок минут местного времени из кабинки вышел человек, имеющий совсем другие перспективы, совсем другую судьбу, чем вошедший в нее в одиннадцать часов тридцать минут. Сине-сизые горы Хакасии вокруг Усть-Буранного, ярко-желтые поля цветущей сурепки, прямоугольники с разными оттенками зеленого и сине-сизого между горами и мчащейся по шоссе машиной, выцветшее небо над головой — все воспринималось иначе… Если хотите, приобрело другой вкус. Чувство огромного облегчения делало иным и мир, и самого Володю Скорова. Словно бы пузырьки шампанского вскипали в его крови, наскакивали друг на друга, весело лопались.

— Фомич, у тебя «Беломор»? Можно стрельну?

Володю что-то не брала и обычная «Астра», хотелось петь от упругого ветра, врывавшегося в окно. Хотелось даже говорить с Фомичем… чего делать, вообще-то, не имело особого смысла. Ну, хоть можно обсудить, что сбросить Володю нужно около камней входа в курганную оградку, по дороге в лагерь…

И уж, конечно, по-прежнему не стоило лишний раз попадаться на глаза Епифанову и привлекать к себе внимание… Уезжать из экспедиции за все свои художества Володе вовсе не хотелось. И, не успев войти в курганную оградку, бросил безличное:

— Здравствуйте все!

И, спрыгнув в раскоп, сразу схватился за лопату.

Ли Мэй заметила его появление, но уж, во всяком случае, не кинулась к нему с распростертыми объятиями. И правильно.

Прошло минут пятнадцать усиленного копания, когда тень упала на старательно копавшего Володю. Ох, неужели Епифанов… На бровке раскопа стояла с планшетом Ли Мэй. Нос у нее радостно наморщился, и вообще вид был цветущий — словно не она так безобразно напилась всего несколько часов тому назад. Володя воткнул лопату в землю, уставился на нее снизу вверх — он заранее знал, что вид у него довольный и в общем-то глупый. А в крови бушевало шампанское.

— Здравствуйте, Володя… Сегодня вы особенно радостный… У вас случилось что-то хорошее, да?

— Откуда вы знаете, Ли Мэй?! Всегда удивляюсь, как вы умеете чувствовать настроение.

— Отец считал, что это от иероглифов. Когда высказываться прямо нельзя и когда всякий написанный текст можно прочитать по-разному, развивается интуиция. Так вам и правда сделали что-то хорошее? Или что-нибудь подарили?

— Сегодня мне подарили еще лет тридцать или сорок жизни.

Ли Мэй опять смешно наморщила нос, наблюдая за Володей.

Интуиция интуицией, а она не знала, как отнестись к его словам. Володе не хотелось рассказывать, и они пока так и расстались — Ли Мэй позвали на другой конец раскопа.

Это было первое значительное событие необычного дня — звонок Володи в Петербург. А потом были и еще два почти таких же значимых события.

Потому что не больше часа махал лопатой Владимир, выгоняя из организма алкоголь, когда началось второе событие — вдруг приехал пастух Никита, хакас, пасший тут овец неподалеку.

— Владимир Кириллыч… Там вас…

— Кто, Никита?

— Велели позвать, вот я вас и зову.

Никита привязал коня перед входом в курганную оградку, не повел животное внутрь. Современные хакасы вообще стали уважительнее относиться к курганам, даже раскопанным. То-то на камнях ворот висят разноцветные тряпочки, а конные не въезжают внутрь оградки. Еще лет десять назад на камнях писали похабщину, а в курганной оградке и какали, и пили водку, и чего только в ней не устраивали. С тех пор сознание народа изменилось.

Никита привел и второго коня, для Володи. Пришлось забираться в седло, ехать по раскаленной степи к длинному бараку-кошаре — родному брату тех, что остались на хуторе номер семь. Какая она все же огромная, степь! Даже колоссальные курганы, даже сопки на горизонте не делают ее меньше. Позади — маленькие камни курганной оградки (только что были колоссальные, в несколько ростов человека), впереди — плоская лепешка кошары, еле заметные возле нее серые пятна овечьих стад. Расстояние-то не больше, чем если бы и курган и кошара были в лесу, но тогда не было бы так видно во все концы; не так очевидно стало бы, что два человека едут, такие крохотные в колоссальном пространстве, и что так малы в сравнении с небом и степью и сами люди, и оба пункта их отправки — и начальный, и конечный. Не случайно ведь и монголы, и тюрки поклонялись ему, Вечному Синему Небу, — зримой громадности, больше и выше всего, что можно увидеть на земле.