Андрей Степаненко - Еретик

— Почему? — глухо спросил агент.

«Как там сказала Мартина? — вдруг вспомнил Мартин. — Что взять с педераста?..»

— Потому что мы — и есть тот самый гностический Герм-Афродит из древних преданий: и мужчина, и женщина одновременно. Только мы понимаем и тех, и других. Только мы знаем все их тайные желания, — Мартин улыбнулся. — Они и подумать еще не решились, а мы уже знаем. Именно поэтому мы всегда на шаг впереди всех остальных.

Кифа опешил.

— Ты хочешь сказать, что миром будут править педерасты?

— Только так, — покровительственно похлопал своего лучшего агента по затылку Мартин, — только так.

Симон пробовал войти в Елену каждые два-три часа. И каждый раз это оканчивалось ничем.

— Может, попробуешь другого мужчину? — прямо предложил он.

— Нет, Симон, — обреченно покачала головой она. — Они пробовали. Часто. Никакого толку. А тебя я хотя бы не боюсь. Давай попытаемся еще — чуть попозже.

Но Симона уже одолевали сомнения. Он все сделал по правилам: погрузил Царицу Цариц в транс и аккуратно, слой за слоем снял все заклятия — вплоть до самого раннего. Затем аккуратно выкатал яйцом то, что Елена могла получить случайно — от первого встречного недоброжелателя. Так что, когда он просмотрел ее свечение в мире истинном, оно было ровно таким, как надо, и буквально излучало желание наконец-то зачать.

Дело было и не в нем. Симон никогда не страдал от недостатка мощи. Более того, чтобы держать свое тело в должной узде, он расчетливо обрек его на пожизненное полуголодное существование. Сейчас, когда он позволил себе и рыбу, и мясо, и вино, его тело реагировало на женщин даже лучше, чем надо: он хотел их всех! Но едва он ложился рядом с ней, все кончалось — как не было.

Симон опустился даже до того, что, памятуя о вечной правоте народа, сходил к местному жрецу и рассказал ему все как есть!

— Ты, значит, хочешь сделать Спасителя? — утер грязной ладонью зеленую соплю жрец.

— Да.

— Распинать агнца будешь? — заинтересовался жрец.

— Я об этом пока не думал.

— Меня позови, если надумаешь, — облизнул губы жрец, — лучше меня этого никто не сделает. И всего за двадцать монет.

— Ладно. — Симону было все равно, кто это сделает.

— Эти новые вообще в распятии агнцев ничего не смыслят, — ощерился довольный сделкой жрец, — а у меня все — по заветам матерей наших.

Симон слушал, но пока ответа на свой главный вопрос не находил.

— Предстанет перед Богом твой агнец, как растянутая на солнце шкурка — очень красиво будет, Всевышний за такую красоту все грехи тебе простит…

«Шкурка? — мелькнуло в голове у Симона, — нет, не то…»

— У меня зачать не выходит, святой отец, — объяснил он жрецу.

Тот задумался.

— Ты ей соль на язык клал?

— Нет.

— Уже ошибка, — самодовольно ощерился жрец и втянул в себя очередную зеленую соплю, — а красного быка храму посвящал?

— Нет.

— И мяса нищим не раздавал? — вытаращил глаза эксперт.

— Не-ет… — протянул Симон.

Он уже чуял глубинную правоту жреца, а тот потрясенно и одновременно напоказ уже разводил руки в стороны.

— Ну, а если ты еще и невесту Божью в теплую шкуру не заворачивал…

— Все, святой отец, — упреждающе поднял руки Симон, — я все понял. Спасибо.

Елена была посвящена Богу с рождения. А потому обряд следовало исполнять в точности — до деталей.

Теодор уступал Амру город за городом, но вины своей в этом не видел. Во-первых, почти везде принялись проявлять недовольство армянские приходы. Подчиняться итальянке, отравившей мужа и сына, а теперь еще вздумавшей лишить Церковь остатков духовности, гайниты не желали.

Во-вторых, вот-вот должен был начаться разлив Нила, а вместе с ним и экспорт урожая — пусть и небольшого — по Траянскому каналу в Индию. И если прежде этот экспорт держали в своих руках аристократические семьи Византии, то теперь он был целиком в руках аравитян. И не торговать с ними для огромного количества купцов, извозчиков, грузчиков, матросов, лоцманов, капитанов, толмачей, охранников, писарей и счетоводов означало попросту голодать.

Ну, и, в-третьих, повсеместно ширились мятежи — теперь уже солдатские. Получившие свои две монеты солдаты с волнением обсуждали письмо ссыльного казначея Филагриуса, привезенное с островов его адъютантом Валентином Аршакуни. Казначей простыми и доходчивыми словами объяснял, что следующим шагом императрицы наверняка будет отравление детей Костаса — внуков Ираклия от первой жены. И, конечно же, пострадавший за правду казначей заклинал воинов немедленно войти в столицу и вырвать невинных младенцев из рук их зловещей бабушки.

Понятно, что в ситуации острого недоверия к империи, Теодор, как главный полководец Мартины почти ничего поделать не мог. Впрочем, он тоже получил письмо, в котором честно описывались и переговоры Амра с патриархом, и то, сколь жестоко покарал мятеж гайнитов некий ставленник Мартины, и то, что императрица уже получила требование освободить невинно пострадавшего Филагриуса, и за этим требованием стояли первые семьи империи. Ну, а главное, что объяснялось в письме: тратить силы на войну с Амром, когда можно перенаправить войска на главный источник зла — Мартину и ее выродков, никакого смысла нет.

Так что Теодор сдавал город за городом без малейших угрызений совести.

Мартина впервые увидела «свое» письмо, когда легионы уже бунтовали. В письме она просила Давида Матаргуема [85] David Matarguem. взять ее в жены и помочь расправиться с детьми Костаса и Грегории.

— Как думаешь, кто это сделал? — спросила она доставившего письмо патриарха.

— Все говорят, что самое заинтересованное лицо — вождь гуннов Кубратос.

Мартина на мгновение задумалась и отрицательно качнула головой.

— А ты что думаешь?

— Это не Кубратос, — тут же согласился с ее жестом Пирр. — Кубратос может свергнуть тебя, но он прекрасно понимает, что это ничего не значит, и придется договариваться со всеми остальными — и с сирийцами, и с греками, и с армянами, и с евреями. А это куда как сложнее, чем ввести войска гуннов в столицу.

— Но кто тогда?

— Твой брат, — без обиняков ответил патриарх. — Больше некому.

А вскоре Мартина получила еще одно письмо и смогла убедиться, что патриарх прав.

«Мне донесли, что Кубратос пытается поднять мятеж, — писал ей брат, — и, конечно же, хотя обвинения твоей персоны смехотворны, простые люди им поверят. А значит, в Кархедоне, да, и во всей Ифрикайе, начнутся мятежи…»

Мартина хмыкнула. Рука Венеции и Генуи виднелась вполне отчетливо. Более всего эти два крупнейших купеческих города севера ненавидели Кархедон, уже потому, что именно Кархедон держал Сицилию и Африканское море и брал пошлину за провоз товаров с запада на восток и обратно. А призыв «Карфаген должен быть разрушен!» стал настолько привычен, что даже не раздражал.