Александр Дюма - Волонтер девяносто второго года

— Да, представляю.

— Так вот, ваш отец лежал в гамаке совершенно голый. Его разбудили крики орущих турок; он выглянул в окно и сразу увидел голову генерала Дюпюи: как я уже говорил, турки носили ее на пике. Сами понимаете, дело было ясное. Он не стал ни о чем спрашивать, вскочил на коня без седла и поводьев и, схватив только свою саблю — это была своего рода сабля Голиафа, он заказал ее специально для себя и только один мог ею сражаться, — поскакал по улице, похожий на бронзовую статую, только что отлитую, еще не остывшую; с криком «Французы, ко мне!» он размахивал саблей направо и налево, каждым ударом разя врагов, так что турки приняли его за ангела-погубителя и укрылись в большой мечети, куда он их загнал, влетев туда на коне. Дело наделало так много шума, что, вернувшись в Каир, генерал Бонапарт сказал: «Прекрасно, я закажу об этом картину для Музея». Сделал он это или нет? Мне ничего об этом не известно.

— Картина была написана, но моего отца на ней изобразить забыли.

— И кого же нарисовали вместо него?

— Высокого блондина-гусара, в деле не участвовавшего.

— Когда живешь на свете восемь десятков лет, видишь немало подобных вещей, — со вздохом заметил полковник.

— Вы ведь многое повидали, полковник, не правда ли?

— Многое… Мне помогал случай: я оказывался почти всюду, где происходило какое-нибудь интересное событие, начиная с праздника Федерации тысяча семьсот девяностого года и кончая революцией тысяча восемьсот тридцатого года.

— Вы ведь видели и арест Людовика Шестнадцатого, не так ли?

— Ах, это! Я могу даже сказать, что был его непосредственным участником.

— Прекрасно, именно арест короля и привел меня сегодня в Варенн.

— И этому я обязан удовольствием видеть вас?

— Именно.

— Что, в таком случае, я могу сделать для вас?

— Помочь мне, романисту, исправить отдельные ошибки историков.

— Охотно. Ох уж эти ваши историки, они и вправду натворили ошибок. Я читал все их сочинения.

— Я тоже, и поэтому, обнаружив, что они противоречат друг другу, приехал в Варенн, чтобы найти такого человека, кто сам все видел, а не просто рассказывает об этом.

— Превосходно, это делает вам честь, хотя вы не историк, а романист.

— Неужели к вам ни разу не приезжали ни господин Тьер, ни господин де Лакретель, ни Ламартин?

— Нет. Лишь однажды я встретил господина Виктора Гюго: он сидел на том же месте, что и вы, зарисовывая пером вид площади; но я до сих пор не знаю, написал ли он о двадцать втором июня тысяча семьсот девяносто первого года.

— Да, написал книгу. Правда, это рассказ о путешествии и бегство короля и его арест в Варенне входят в нее только эпизодом. Я пришлю ее вам.

— Вы доставите мне удовольствие, — и, немного помолчав, полковник Бессон продолжал: — Видите ли, сударь, в таком городе, как Париж, среди таких людей, как парижане, любое событие, сколь бы значительно оно ни было, не оставляет следа; события, происходящие в Париже, подобны волнам на море: одни сменяют другие. Но в маленьком провинциальном городе, вроде нашего, все обстоит иначе. До двадцать первого июня тысяча семьсот девяносто первого года никому никогда и в голову не приходило вспоминать о Варенне; двадцать второго июня взоры всей Европы были устремлены на Варенн. Всего двенадцать часов город жил по-настоящему; за эти полусуток в нем свершилось громадное событие: с того дня каждый, кто рождается здесь, оглядывается назад, чтобы яснее разглядеть в прошлом это знаменитое двадцать второе июня. Расспросите самого скромного гражданина в Варенне: он знает историю этих двенадцати часов глубже, чем лучший историк в Париже.

— Я уже обратил на это внимание, ибо, признаться, доверившись господину Тьеру и Ламартину, отправился на площадь Великого Монарха, считая, что именно там был арестован король.

— Вы поступили как все и, следовательно, совсем не разобрались в том, как он был арестован; если бы он добрался туда, то спасся бы, поскольку попал бы к гусарам господина де Буйе.

— Поэтому я и не понял, как его задержали.

— Чтобы вы как-то в этом разобрались, прежде всего надо вам сказать, что площадь Латри в тот день выглядела совсем иначе, чем двадцать второго июня тысяча восемьсот пятьдесят шестого года.

— Я знаю; вот план тысяча семьсот семьдесят второго года, который мне любезно подарил господин Каре де Мальберг.

— Перед нами стояла церковь святого Жангульфа; перед ней было кладбище; позади церкви была арка — если смотреть от нас, то она шла влево, от апсиды до самой площади; под ней проезжали экипажи, но не могла проследовать слишком высокая карета короля. Форейтор был вынужден остановиться, иначе двое телохранителей, сидевших на козлах, расшибли бы себе лбы.

— Вы объясняете все то, в чем запутал меня господин Тьер.

Я раскрыл свои альбом, куда переписал, не желая таскать с собой полусотню томов, отрывки из исторических трудов, имеющие отношение к Варенну.

— Послушайте, что пишет Тьер в своей «Истории революции», — продолжал я. — «Варенн построен на берегу узкой, но глубокой реки».

— Вы видели реку? — с улыбкой спросил г-н Бессон.

— Да, но все совсем наоборот: она широкая, но глубиной не больше фута.

— Господин Тьер спутал канал с рекой. Господин де Буйе не мог перебраться через канал; реку, даже в половодье, перейдет ребенок.

— Подождите, мы еще не дочитали до конца; здесь в каждой строчке ошибка. «На площади должен был стоять в карауле отряд гусар, но офицер, видя, что казна, о которой ему сообщили, не прибывает, оставил своих солдат в казарме. Наконец появляется карета и переезжает мост».

— Карета не переезжала моста, — объяснил мне полковник, — но обогнула церковь, поскольку форейторы поняли, что экипаж слишком высок и не пройдет под аркой, и в тот момент, когда она въехала на улицу Басс-Кур, вон туда, напротив дома триста сорок три, — там сейчас бакалейная торговля, а тогда находилась гостиница «Золотая рука», которую держали братья Леблан, — ее остановили.

— Очень хорошо, вас я прекрасно понимаю. Но каким образом, скажите на милость, я могу это понять у господина Тьера, пишущего: «Едва карета въехала под арку…»

— По ту сторону моста никакой арки не было. Историк перепутал площадь Латри и площадь Великого Монарха, спутал верхний город с нижним.

— А где же дом прокурора коммуны, господина Coca?

— Пройдите на улицу Басс-Кур, и примерно в метре от вас будет дом двести восемьдесят семь, это он и есть; старого фасада больше не существует; нынешний фасад новый, ему пятнадцать лет.

Пройдя несколько шагов, я оказался посредине улицы Басс-Кур.

— Дом отсюда виден прекрасно, — согласился я. — Ну, а где вы жили тогда?

— На другой стороне улочки находилась столярная мастерская, сегодня это дом двести восемьдесят четыре; там я провел несколько счастливейших и печальнейших часов в моей жизни.