Александр Дюма - Волонтер девяносто второго года

Господина де Мальми ранили в плечо: пуля пробила дельтовидную мышцу; нога не была сломана, лишь колено оказалось вывихнутым.

Мадемуазель Жербо, опасаясь, что раненый не будет в безопасности в нижней комнате, выходившей прямо на улицу, упросила нас перенести г-на де Мальми наверх, где врач, не боясь каких-либо неудобств, сможет оказывать ему всю ту заботу, какую требовало состояние больного.

Я помог г-ну Сольнье — это было довольно трудно — перенести больного, неспособного пошевелить ни левой рукой, ни правой ногой; после чего, поняв, что мое присутствие смущает мадемуазель Жербо, и не испытывая к г-ну Мальми особой симпатии, я ушел, чтобы ничего не упустить из драмы, разыгравшейся на моих глазах и представлявшей собой не что иное, как поединок короля с нацией.

Посреди суматохи, вызванной разоружением г-на де Шуазёля и г-на де Дама́, под громкие крики гусаров «Да здравствует нация!», что вызывали у народа чувство живой радости, г-н де Гогела́ встал с земли; воспользовавшись предоставленным ему мигом свободы, он снова поднялся к королю и вошел в комнату, обливаясь кровью. Он разбил лоб о камни мостовой, но раны своей не чувствовал.

Все в комнате изменились: теперь она выглядела удручающе. Мария Антуанетта, опора и сила семьи, была сломлена; она слышала крики, выстрелы, видела окровавленного г-на де Гогела́; женственность в ее характере взяла верх.

Король стоял и о чем-то просил бакалейщика Coca, как будто тот мог, если бы даже и захотел, что-либо изменить в сложившемся положении.

Королева, сидя на скамье между ящиками со свечами, молила бакалейщицу о помощи. Но та, с присущим ей мещанским, пошлым эгоизмом, отвечала:

— Конечно, мне очень хотелось бы вам помочь, но если вы думаете о короле, то я думаю о господине Сосе.

Королева отвернулась, заплакав от бессильной ярости. Никогда она не падала столь низко.

Начинался рассвет. Толпы людей заполняли улицу, площадь на Новой улице и площадь Латри. Высунувшись из окон, граждане кричали:

— Короля в Париж! В Париж! В Париж!

Королю предложили показаться, чтобы успокоить толпу. Увы, надо было предстать перед людьми! Но теперь необходимо было появиться перед народом не на балконе, выходящем на Мраморный двор, как в день 6 октября, а… в окнах дома бакалейщика Coca. Король впал в глубокое оцепенение.

Крики становились громче. Короля видели, точнее, мельком заметили едва человек пять-шесть. Остальные непременно желали лицезреть его.

В те времена, когда требовалась почти неделя, чтобы дилижансом добраться из Варенна в Париж, увидеть короля было в диковинку. Каждый представлял себе его по-своему. Поэтому все были ошеломлены, когда перед ними предстал Людовик XVI, отяжелевший, с опухшими глазами, являя толпе доказательство того, чего она даже не предполагала: королем, оказывается, может быть крупный мужчина, бледный, тучный, молчаливый, с тусклыми глазами и отвислыми губами, носящий жалкий парик и серый камзол.

Сначала толпа сочла, что над ней издеваются, и глухо зароптала. Потом, убедившись, что перед ней король, горестно вздохнула:

— О, Господи! Что за несчастный человек!

И людей охватила жалость: их сердца преисполнились состраданием, на глазах выступили слезы.

— Да здравствует король! — закричала толпа.

Если бы Людовик XVI сумел воспользоваться этим мгновением, если бы он призвал толпу помочь ему и его детям, может быть, она сама проводила бы короля через забаррикадированный мост и передала гусарам. Он не извлек никакой пользы из этой жалости, из этого умиления.

В эти минуты был явлен пример того сострадания, какое тогда вызывало королевское семейство. У Coca была старуха-мать восьмидесяти лет; она родилась в царствование Людовика XIV и сохранила веру в королей; она вошла в комнату и, увидев своего короля и свою королеву столь удрученными, увидев двоих детей, спящих на кровати (старушка не могла даже предположить, что однажды их семейному ложу выпадет подобная печальная честь), упала перед кроватью на колени, помолилась и, повернувшись к королеве, спросила:

— Ваше величество, не дозволите ли вы мне поцеловать ручки этих невинных?

Королева кивнула в знак согласия. Добрая женщина поцеловала руки детей, благословила их и, рыдая, вышла из комнаты.

В ту ночь совсем не спала только королева.

Король, обычно испытывавший потребность, чем бы ни был занят его ум, хорошо поспать и поесть, мало спал и плохо поужинал; казалось, он ничего не понимал.

В половине седьмого ему доложили о приходе г-на Делона, прибывшего из Дёна с сотней солдат. Путь г-ну Делону преградила баррикада на Больничной улице; он вступил в переговоры с национальными гвардейцами, потребовав встречи с королем, и добился своего.

Господин Делон рассказал, что он примчался сюда, услышав набат, и что г-н де Буйе, предупрежденный обо всем своим сыном и г-ном де Режкуром, несомненно тоже скоро будет здесь. Трижды г-н Делон повторял королю одно и то же и наконец спросил почти повелительным тоном:

— Государь, вы что, не слышите меня?

— Чего вы от меня хотите, сударь? — спросил король, словно очнувшись от забытья.

— Я спрашиваю, каковы будут ваши приказы г-ну де Буйе, государь.

— Я больше не отдаю приказов, сударь, — пояснил король, — я пленник.

— Но что же делать, государь?

— Пусть он сделает ради меня все, что в его силах.

Господин Делон удалился, не добившись иного ответа.

Король, действительно, попал в плен. Набат сделал свое зловещее дело: каждая деревня выслала добровольцев; улицы Варенна заполняло пять-шесть тысяч человек.

В семь часов утра среди этих толп появились два человека, на взмыленных конях прискакавших из Клермона. Крики народа возвестили королю о новом событии.

Вскоре дверь в его комнату распахнулась и пропустила офицера национальной гвардии. Им оказался тот самый Рейон, который, пока король недолго отдыхал в Шалоне, отправил нарочного в Сент-Мену.

Он, усталый, возбужденный, почти обезумевший, вошел в комнату к королю — без галстука, в ненапудренном парике.

— Ах, государь! Что будет с нашими женами?! Нашими детьми?! В Париже резня! — вскрикивал он прерывающимся голосом. — Государь, дальше вы не поедете!.. Интересы государства…

И, едва не теряя сознание, он рухнул в кресло.

— Посмотрите, сударь! — воскликнула королева, беря его за руку и указывая на свою дочь и дофина, спящих на ложе г-на Coca. — А разве я не мать?

— Что, собственно, сударь, происходит и что вы имеете мне сообщить? — спросил король.

— Декрет Национального собрания, государь.

— Где он?

— Он у моего товарища.

— Вашего товарища?

Офицер подал знак открыть дверь. Один из часовых распахнул дверь, и перед ними предстал г-н де Ромёф: он стоял в первой комнате, прислонясь к окну, и плакал. Затем он вошел, потупив глаза.