Дмитрий Могилевцев - Люди золота

Взгляд Инги прополз снизу вверх, потом назад – и уткнулся в ровный, заросший редким рыжеватым волосом треугольник под выпуклым животом. Внутри толкнулось жарко, заныло. И Вирка, улыбнувшись, шагнула к нему.

Удивительно, но даже месиво шрамов больше не казалось уродливым. В зыбком сплетении сполохов, в блеске золота, оно светилось странной, болезненной красотой, стоящей на грани смерти, грезящей болью – и тянущей неудержимо.

– Не так, мой господин, – чуть слышно шепнула Вирка на ухо. – Я покажу.

Наверное, ей было больно. Кровь брызнула, потекла по ногам. Но она улыбалась. Вцепилась по-кошачьи, обвила руками, ногами, изогнулась, задрожала, прижимаясь. Впилась вдруг зубами в плечо – и Инги, завыв по-волчьи, извергся, содрогаясь всем телом, мучительно выталкивая из раскалённого нутра комок за комком.

А утром, чуть открыв глаза, подумал: хорошо бы поесть. Свесил босые ноги на пол, поскрёб пятернёй живот. Зевнул, глядя на закопченные брёвна стен. В голове было так пусто и дымно, муторно, будто мхом поросло.

– Хозяин, а я сготовила, – сообщила Вирка радостно, и улыбка на её изувеченном лице совсем не казалась уродливой гримасой.

Месяц Инги не делал ничего. Ходил, носил что-то, шевелил ложкой, даже позвенел маленько молотом, чиня дверные петли, ездил за едой. Но жизнь состояла из вечернего сумрака, разъятого сполохами, тёплой податливой плоти, влажной, хваткой темноты, выжимавшей сладкие судороги, – и всего остального, пустого, скучного и неважного.

А потом Вирка, пробуя испеченный пирог, вдруг согнулась вдвое, закашлявшись, брызнула тошнотной жижей на пол. Схватилась за ковш с водой, затем – за живот.

– Что такое? – встревожился Инги.

– Это ничего, это хорошо, – ответила, улыбаясь сквозь слёзы. – Это замечательно.

Как по волшебству, объявился Игали. Вроде не звали его, и не видно было поблизости – а теперь тут как тут. Закрылся в углу, шкурой завесился – принялся Вирку щупать. А Инги бродил, кусая губы. Тревожно было, непонятно отчего. Наконец Игали, улыбаясь во весь рот, выбрался из-за шкуры и оповестил:

– Ну, патьвашка, до другой зимы папой будешь!

Но Инги особо не обрадовался, будто уже тысячу раз слышал такое. Всколыхнулась только прежняя, пустая тоска. Теперь Вирка, хотя и хлопотала по-прежнему сноровисто, готовила вкусно, уже на него и не смотрела. Нет, кажется, и сидела как раньше, на него глядя и на огонь, но на самом деле глаза её не туда смотрели. Всё время прислушивалась, замирала, положив руку на живот. Вскоре появились какие-то женщины, кланяющиеся при встрече, по-мышиному суетливые. Корявый, затюканный мужичонка привёл двух коров. Постоянно какие-то люди приезжали, уезжали, ходили к Вирке, озабоченно качая головами. А Инги бродил подле них тенью, холодным ветром. Подует – поёжатся, запахнутся. Отойдет – вздохнут с облегчением. Самое странное – исчезло и желание. И, как и раньше, на всей земле один только огонь кузни дарил ему тепло и силу.

Однажды утром Инги, проснувшись, отказался от предложенной еды. Собрал сумку, надел кольчугу. Взял два меча, копьё и лук, за спину закинул щит и ушёл. Одолжил у Игали коня – тот если и удивился, то виду не подал. На, бери, конечно, хозяин, старший патьвашка.

Поехал ко двору валита. Проезжал через деревню – бабы выбегали, хватали ребятишек, тянули в дом. Навстречу ватажка верхом, молодые парни, сплошь оружные, – поздоровались первые, почтительно и опасливо, а после коней погнали. Подъехал к валитовой усадьбе – не узнал. Новая ограда, втрое больше прежней и вдвое выше, колья обтесанные, заострённые. Прямо крепость. И в воротах – незнакомые, копья навстречу выставили. Инги придержал коня, молча глядя на острия копий, нацеленные в грудь.

– Кто такой? – спросил старший, кудлатый и прыщавый, и скрипнул зубами для суровости.

– Да, кто такой-то будешь? – поддакнул младший, в сползающем на глаза шеломе.

Инги сидел неподвижно, не двинул ни единым мускулом. Хотел сейчас одного: почувствовать снова, как сталь проходит сквозь мясо и тряпки, как крови вдруг становится тесно в жилах, и человек, ещё не понимая, что мёртв, вскрикивает, хватаясь бессмысленно за разрубленное тело.

– Эй, ты говори, – сказал кудлатый неуверенно, – а то ведь заколем. Мы ж валита люди, а тебя не знаем.

– Да, – подтвердил младший, – а то, сам знаешь, всякие тут…

Рука Инги легла на рукоять – но тут прогудело раскатисто:

– Хозяин, вы! А мы уж не чаяли!

Тогда Инги тронул коня с места, не обращая внимания на копья, поехал через двор к Леиную.

– Здоровия вам, хозяин! А на этих балбесов не серчайте. Олухи вовсе, набралось их отовсюду к валиту, вовсе неотесанные.

– Тут многое изменилось, – заметил Инги, спрыгнув с коня.

– Ну так, наш валит теперь – не просто валит, а над всей северной корелой хозяин. Да и не только над ней. Пойдём, тут как раз вечеря приспела, подкрепимся, да и говорить приятнее за свежим пивом. Эй, раззявы! – рявкнул на сбежавшихся слуг. – Кто не знает, так знайте: господин Ингвар здесь первый после валита, поняли? А ну рысцой по делам!

Почесав затылок, признался простодушно:

– А мы-то как раз за вами посылать хотели. Слыхали, что дела у вас всякие и нездоровы вы, но тут такое навалилось, без вас, чую, ну никак. А вы тут как тут! Ну, не чудо ли? Наверное, вы и про то прознали, кто у нас в гостях?

Инги ничего не ответил, но Леинуй бухнул радостно:

– Ну, я так и думал! С Новгородом дела-то такие, особые. Ваше тут слово надо!

Только уселись за стол в новом, просторном, пахнущем смолой зале и подняли по первой кружке, пока прислужники резали мясо да разносили хлеб, – в дверях загалдели, ссорясь, и в зал ввалилась разношерстная орава: и совсем уж дикие, в шкурах, ушкуйного вида головорезы, и свои, валитовы люди, а прежде всех – ох, палки-болото, старый знакомец! Мятеща во всей красе. Поседел малость, и добавился над бровью нехороший шрам, но по-прежнему спокойный и деловитый. Прогудел прямо от двери:

– Воеводе Ингвару – многие лета! – И рыкнул тут же своим: – А ну, окстились, почто свару чините в добром доме?!

Помогло, впрочем, не особенно. В отличие от прежней ватаги, новая Мятещева свора вожака слушала не очень. Тот только плечами пожимал – чего, дескать, взять с них, не своя ватага, голь новгородская. И глянул искоса, так что ясно стало: ни дружбы с ними, ни доверия. Потому за вечерею говорили о пустяках да о том, чего Инги ещё не знал, а все вокруг уже обмусолили и едва ли не забыли. Например, про дела нынешнего валита, заботливо подпихиваемого Леинуем да его роднёй. Икогал-то под свою руку без малого всю корелу прибрал, поди ж ты. Новгород-то не против, ему сподручней с одним хозяином дела вести, чем с дюжиной сварливых князьков. Конечно, данник новгородский, тут никуда не попрёшь. Мятеща и прислан за данью. Валит богатый нынче, много дать может. Только не в рухляди дело. Ну, про то потом, не досужий разговор. Да, от посадника Дмитра Михайловича воеводе Ингвару – низкий поклон. Конечно, само собою, всё хорошо. Ах, нашкодил Григорий Жидилевич, наозорничал. Сколько народу легло, сколько добра лишилось. А попы-то отступного дают вам, Ингвар Рагнарович, надо же, за наследство тятино. Хвалят. С вашей руки, говорят, церкви новые да погосты по земле корельской, язычество искореняете. Ждут – креститесь вы со дня на день. Я их не разубеждаю, чего там. Григория-посадника они клянут, хоть сколько добра для них сделал. Напоследок такое учудил, надо же – за капище биться, христианскую кровь проливать, чтобы идолов оборонить. Лживая, говорят, вера его была, гривенкам больше кланялся, чем образам святым. Вот только Новгород обиду на тебя затаил, воевода Ингвар. Его люди легли в глупой этой распре. Так что должок за корелой, ой должок. Но отдать можно, вестимо.