Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

2

Винниченко сидел в Святошине.

Дачка была небольшая, но уютная. Лучшего уголка для меланхолических настроений не сыскать…

В печке потрескивали смолистые поленья. Светила лампа под зеленым абажуром, на столе лежала бумага, девственно чистая и соблазнительная.

Рука Владимира Кирилловича сама потянулась к перу.

Но Владимир Кириллович сразу и отдернул руку. Такие события: люди умирают на баррикадах, льется кровь, бой — а он…

Но рука опять машинально взяла перо. Владимир Кириллович поймал себя на этом и отложил перо.

Борьба в душе — стыд и, с другой стороны, непреодолимое влечение — не утихала. А миссия? Миссия писателя, летописца, историографа, совести народной? В конце концов, кто он такой? Писатель или политик?..

Винниченко решительно обмакнул перо и, пока стыд не одолел, быстро написал первую строчку:

«Ночь с 25–го на 26–е января».

В комнате было тихо, совсем тихо. Только скрипела на дворе под порывами ветра незакрепленная ставня. Гудели высокие сосны густыми вершинами. Где то вдали — там, в Киеве — не переставая ухали орудийные выстрелы.

Совесть начала брать верх — господи боже мой, только представить себе, что там творится сейчас в городе! — и Владимир Кириллович снова отложил перо.

Ну, а если не напишет он, — кто же тогда напишет? Где еще найти такое счастливое сочетание: и государственный деятель, и литератор?.. Что ж, пусть так все и останется забытым для потомков?.. Записать — это ж его, литератора, прямая обязанность. Священная миссия… Да и чахнет он, право слово — чахнет! — без пера, бумаги и вот этих синих буковок–закорючек на белом фоне…

Поколебавшись еще немного, поборовшись с собой, Винниченко взял–таки перо и — скорее, единым духом! — настрочил три абзаца:

«Тишина монашьей кельи. Грохот пушек затихает. Слышно, как на крышу монотонно падает откуда–то капля. Сосны двумя траурными рядами выстроились перед окном, словно пред могилой, и скорбно покачивают игольчатыми головами.

Сегодня на Святошинском шоссе уже нет украинцев. Дворы, где они стояли, — пусты и хмуро молчат. Люди, проходя мимо, стараются не глядеть в ту сторону.

А в Киеве уже располагаются большевики. Бедная наймичка захотела в своем доме пожить хозяйкой. Несчастная нация, над которой так злобно и жестоко посмеялась история: не донесла сокровища, не хватило сил…»

Лирический запев ложился будто и неплохо… А дальше как? Не такое это простое дело — писать. Особенно — правду!

Винниченко перечитал написанное и остался недоволен. Чепуха! Что это означает — «украинцев нет»? А разве те, что ”проходят мимо и стараются не глядеть», — не украинцы? A кто же тогда нация, о которой идет речь в следующем абзаце? Эта самая наймичка? И над кем надсмеялась история? Чьи сокровища? У кого не хватило сил?.. Ведь это выходит, что он сам, наперед, уступает украинцев — русским, как каких–то «малороссов», отрекается вообще от самого «украинства»! Нет, так не годится!

Владимир Кириллович поспешно обмакнул перо в чернила и — тоже одним духом — дописал сразу четвертый абзац:

«И снова возникает вопрос: неужто мы, сами того не зная, не чувствуя, выступаем как контрреволюционеры? А что, если Народные Комиссары правы, ведя Россию, а с нею и Украину, к социальной революции?..

Винниченко в раздражении бросил перо — оно даже выстрелило синими брызгами на бумагу.

Выходит, что он сам, наперед, признает не только победу большевиков, но и то, что именно они и правы! Именно они, а не он, Владимир Винниченко — литератор, философ, лидер освобождения нации! За что ж тогда боролись — как говорят пылкие ораторы на докучливых митингах?

Винниченко прислушался к тишине в комнате. Ставня скрипела, капли все еще стучали по крыше, гудели сосны, а гул пушек словно… гм… опять немного приблизился. И, кажется, слышен пулемет…

Винниченко встал, подошел к окну, слегка отодвинул занавеску и выглянул на свет божий.

Свет божий был темен и непрогляден. Потому что ночь… Ночью так и полагается, чтобы ничего не было видно. В особенности… когда источник света позади. Правда, два ближних ряда сосен Святошинского бора можно разглядеть. Стройные и высокие. И покачивают игольчатыми головами. Тоска…

Тоскливо соснам, тоскливо и Винниченко. Подался в демиссию в такое время!.. Правда — если быть честным с собой, — это дает ему право… остаться чистым, в стороне, гм… умыть руки, как этот… Понтий Пилат, от всех дальнейших, неотвратимых событий… Но если уж быть честным с собой до конца, то это не что иное, как подлость. И трусость. Вот как! Если, конечно, быть честным — и с собой и с другими. Винниченко не сдержался и застонал. От душевной боли. Думаете, легко признаваться, что ты — подлец?

А впрочем, ведь… все минует: радость осуществленной мечты, смакование победы, слава, честь, а может быть, и бессмертие?!..

Словно отвечая на стон Винниченко, за стеной, за деревянной переборкой, тоже раздался стон — громкий, протяжный, болезненный.

Винниченко прикусил язык и тихонько, на цыпочках, вернулся к столу. Надо сидеть тихо! Не нарушать покой роженицы… За стеной, в соседней комнате, женщина должна родить. И очевидно, сегодня. Такая напасть! Не нашла более подходящего времени — рожать. Умная, опытная женщина никогда бы себе этого не позволила: зачинать и рожать ребенка в такое неверное революционное время. Но это же — глупая девчонка. Красотка, правда. И пикантная. Шулявочка. С русыми косами. Вот и случилось это, как случается, знаете, с молодыми, неразумными девушками. Преждевременное пробуждение плоти. Может быть, путалась с мальчишками. Может быть, какой–нибудь старый селадон совратил. А может быть, и пылкая, страстная — первая, непременно первая! — любовь…

Владимир Кириллович заволновался. Чем не сюжет? Для рассказа, а не то и повести? A? О чистой — чистой, чистой! — девичьей любви. А потом — соблазнил, изменил, забыл: трагедия обесчещенной и все такое прочее. Сюжетик, конечно, банальный, но можно ведь скомпоновать в этакой, знаете, своеобразной, винниченковской, манере: с психологией и проблемами, с сантиментами и философией. Чтоб задевало за живое. Чтоб поджилки тряслись. Ну, например, он оказывается… мужеложец… или нет — она лесбиянка. Хлестко! Похлеще будет «Курносого Мефистофеля» и даже «Ступеней жизни»!

Тьфу, черт!

Винниченко плюнул. Ведь он же мемуары об украинской революции собрался писать, а тут… что только в голову лезет! Ох, уж эти мне писатели–бумагомаратели…

За стеной, в соседней комнате, в предродовом томлении металась Поля Каракута. Нищего Шпульки возлюбленная племянница. И дача была Шпулькина. Один из Шпулькиных «доходных домов». Пришлось–таки Винниченко опять обращаться за помощью к этому прохвосту. А что поделаешь? Когда такие дела…