Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Закончив чтение и свернув листик в трубку, ректор разгладил одним движением бороду на два бакена и присовокупил:

— Господа! Еще никогда с кафедр университета святого Владимира не звучал малороссийский диалект, употребление просторечья в храме науки и культуры оскорбляет наш слух, и посему совет профессоров считает наиболее целесообразным покинуть стены своей альма–матер…

Под аплодисменты, свист и топот ног профессорский корпус университета, Политехникума, Коммерческого института и Высших женских курсов — почти в полном составе — тоже направился к выходу из актового зала.

Теперь в аудитории поднялись настоящие содом и гоморра. «Долой черную сотню!» — вопили одни. «Долой мазепинцев!» — орали другие. Хотя вышло не менее полусотни людей, однако народа в зале не убавилось: те, которые опоздали к началу и ждали за дверью в коридоре, теперь протиснулись внутрь зала. Студенты стояли в проходах между скамьями, расположились на окнах, уселись просто на пол перед кафедрой и на эстраде. Да здравствует единая, неделимая Россия — кричал кто–то. «Да здравствует самостийная ненька Украина!» — откликался другой. С задних скамей, прихлопывая в такт ладонями, пытались запеть: «Скажи–ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром… ”. С другого угла доносилось: «А вже років двісті, як козак в неволі…». О причине сегодняшнего собрания — Государственное совещание в Москве, забастовка в Киеве — было забыто. Теперь всех интересовал лишь один вопрос и господствовали только два изъявления чувств: национальный вопрос и чувства русского и украинского патриотизма. Тем временем на кафедре, оттеснив незадачливого докладчика, появилось лицо женского пола — и это сразу привлекло внимание бурлящей аудитории. Внешне сие лицо женского пола было весьма приметным. Стриженая, в круглых очках, в цветном жакете и мужской рубашке с галстуком, она размахивала зонтиком, требуя тишины. Была это хорошо известная не только в среде студенчества, но и во всем Киеве суфражистка Беленькая — с четвертого курса естественного факультета Высших женских курсов. Среди уличных мальчишек она была особенно популярна тем, что всегда ходила по улицам, держа под мышкой небрежно завернутую в рваную газету отрезанную человеческую ногу или руку, насмерть пугая этим всех встречных. Отрезанная от трупа нога или рука необходима была студентке–естественнице для научной препарации и изучения мышц и костей, но таскалась она с этой страшной ношей исключительно в целях демонстрации: курсисткам–естественницам не разрешалось работать в университетской анатомке, и девушкам, которые желали стать зауряд–врачами, приходилось выкрадывать через приятелей студентов–медиков или же за полтинник через сторожа анатомки унтера Юхима разные части человеческого тела. Каждый раз, когда в полиции или теперь — милиции на курсистку Беленькую составляли очередной протокол за ее непристойное поведение, она заявляла одно и то же: в своде законов Российской империи нет параграфа о запрещении носить под мышкой человеческие руки или ноги. Такого параграфа в самом деле в законе не было: Беленькую отпускали, даже не оштрафовав.

— Коллеги! — завопила пронзительным голосом суфражистка. — До тех пор, пока мужчина и женщина не будут юридически и фактически равноправными, не может быть и речи о свободе и революции! Я призываю всех лиц женского пола последовать примеру рабочих киевских, московских и петроградских заводов и объявить политическую забастовку протеста: не выполнять никаких обязанностей — ни государственных, ни общественных, ни семейных: не служить, не работать, не учиться, не вести хозяйство…

Она говорила уже под дружный хохот всего зала, но это нисколечко ее не обескуражило.

— А детей рожать?! — крикнул кто–то.

— И детей не рожать!

— А целоваться можно?

— Фребелички! — кричал кто–то. — Утрите ей носик и дайте ей соску!

Тысяча людей в зале просто ложилась от хохота, и, пожалуй, громче других слышались именно девичьи голоса: курсистки Высших женских курсов захлебывались от смеха.

Но вот, протаранив толпу, на эстраду выскочил высокий, статный, поджарый студент с черными на пробор волосами и черными пушистыми усиками, в узеньких, как щелочки, очках. Бесцеремонно, под еще более сильный хохот, аплодисменты и улюлюканье, он перехватил суфражистку за талию, легко поднял над землей — она успела лишь замотать ногами да взмахнуть зонтиком — и швырнул ее прямо в кучу слушателей, расположившихся на полу перед кафедрой. Возгласы возмущения, визг от боли, протесты потонули в шуме общего одобрения и хохоте.

Тем временем студент одернул черную косоворотку и уже стоял на кафедре, крепко ухватившись обеими руками за ее борта.

— Товарищи! — кричал он, покрывая общий шум своим пронзительным голосом. — А теперь, после цирковой интермедии, предлагаю вместо доклада провести митинг. Какие будут предложения относительно председательствующего на митинге?

Гомон затих, и со всех сторон понеслось:

— Ты и председательствуй!.. Пусть Картвелишвили и председательствует!.. Картвелишвили председателем!.. Нет, к черту — он сам большевик… Долой Картвелишвили!

Шумные прения из зала длились несколько минут, и в конце концов председателем митинга был все–таки избран студент Картвелишвили: поскольку между украинцами и русскими возникли раздоры, было весьма кстати поручить председательствование грузину.

Впрочем, доверие к председателю было недолговечным — он не успел даже предоставить кому–либо слово, первые же его слова как председательствующего на митинге снова вызвали бурную реакцию.

Лаврентий Картвелишвили, открывая митинг, сказал:

— Товарищи, мы собрались здесь сейчас для того, чтобы определить наше отношение к важным политическим событиям, назревшим в стране, — к намерениям реакции ликвидировать завоевания революции. Забастовка, которая нынче могучей волной катится по всей нашей отчизне, весьма показательна: трудящиеся не верят ни Временному правительству, ни социал–предателям, узурпировавшим руководство в Советах, ни тем паче гнусному сборищу плутократов, нагло именующих себя «Государственным совещанием». Мы, молодая интеллигенция нашего народа, должны быть единодушны в наших революционных стремлениях, ни в коем случае не сбиваясь на жалкие и мерзкие национальные распри, на которые спровоцировали нас эти бестии старого великодержавного режима, позволившие себе только что…

На этом — под новый взрыв свиста и аплодисментов — и закончилась вступительная речь только что избранного председателя митинга: как и бедолага докладчик, он допустил ошибку, даже две сразу — преждевременно определил свои позиции и в социальном и в национальном вопросах.