Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

Винниченко отправился разыскивать парикмахерскую. До отправления поезда оставалось еще часа полтора — хватит времени и побриться, и бородку поправить: французская бородка «ан сиркль» была предметом особой гордости Владимира Кирилловича, бонвивана, мужчины в «соку», кавалера «с изюминкой».

Парикмахерскую он отыскал — вход в нее был тут же, из зала первого класса, но пришлось eщe раз выругаться: ночью парикмахерская была закрыта. Хорошенько обругав новые революционные порядки, страхкассу и профсоюзы с их правилами охраны труда, Винниченко уже хотел было отправиться назад в буфет, допивать вонючий чай с монпансье, как вдруг его внимание привлекла дверь рядом с входом в парикмахерскую. Над дверью вверху была большая вывеска — «Просвита»; ниже на двери надпись: «Открыта днем и ночью».

На душе у Владимира Кирилловича сразу же стало легче.

Черт их побери, тело и красоту, раз эти дьявольские профсоюзы не желают заботиться о них в ночное время! О душе, как видите, есть кому заботиться — круглосуточно. Растет, растет, милые мои, национальное самосознание на Украине! Нет, нет, не умерло, не умерло еще и, будьте уверены, не собирается умирать! И пекутся об этом не самодовольные русские культуртрегеры, а именно украинцы, сыновья и дочери возрождаемой украинской нации!

Да, да, упорядочением работы «просвит» нужно будет заняться именно ему, Винниченко, и поставить это дело культуры и цивилизации в будущем украинском государстве выше всего прочего, меркантильного, ничтожного, презренного.

Винниченко толкнул дверь и вошел в комнату.

8

Комната «Просвиты» и в самом деле не могла не порадовать душу. На стенах портреты: посредине — Тарас Григорьевич в рушниках, одесную — Франко, Леся, Коцюбинский. Как это хорошо, — светила разума и таланта, а не какая–нибудь там чертовщина! Ошую… гм… между Грушевским и Петлюрой — на Владимира Кирилловича смотрел… Владимир Кириллович Винниченко… Винниченко откашлялся: что же, логично и законно — мужи возрождаемой национальной государственности. Что ни говорите, а лестно увидеть вот так, где–то в вокзальном закоулке, свою собственную персону. Заслуженная популярность: и государственный деятель, и — как это там говорится? — светоч разума и таланта, — словом, знаменитый писатель. Логично! Вот только компания! Грушевский еще куда ни шло — государственный муж и светило науки. А вот быть рядом с этим вот Семкой из Кобыштан — это, знаете, все–таки… огорчительно. Хотя, конечно, и от этого никуда не уйдешь: первая троица национального возрождения, признанная общественной опинией…

Винниченко отвел взгляд от портретов на стене и осмотрел комнату. Хорошо! На столе зерна для посева национального духа: газеты и брошюры, стопка каких–то книг, — любопытно, есть ли среди них и его, Винниченко, произведения? За столом, под табличкой «дежурный член «Просвиты» — боже мой! — совсем молоденькая девушка. Приятная, очень приятная неожиданность!

Владимир Кириллович приосанился. Хотя в комнате никого больше не было, то есть это означало, что в данный момент зерна национального духа не было куда сеять, — присутствие особы женского пола, тем паче, так сказать, допризывного возраста, как–то внутренне мобилизовывало. Владимир Кириллович всегда чувствовал себя лучше, когда поблизости было какое–нибудь «женское начало», чем тогда, когда такого «начала» не было.

— Добрый вечер! — с чувством собственного достоинства, но приветливо, в баритональном регистре, как всегда обращался к женщинам, молвил Владимир Кириллович и сразу особенно остро почувствовал огорчение оттого, что был не выбрит.

— Добрый вечер! — вскочила девчонка. В ее голосе послышалась явственная растерянность.

Это тоже было лестно: девушка смотрела на неожиданного посетителя и украдкой поглядывала на портрет на стене, между Грушевским и Петлюрой. Девушка сразу узнала его!

Вообще девчонка была премилая, хотя и непримечательной внешности, — Винниченко это сразу же определил. Молоденькая, однако культурная — знает в лицо известных писателей и государственных деятелей. Но вихрастое и какое–то встрепанное существо. И манера держаться тоже мальчишеская: одно плечо выше, а другое ниже, к тому же вообще несколько высоковата. Владимир Кириллович предпочитал женщин миниатюрных и грациозных. А впрочем, и подобная детская угловатость тоже, если хотите, имеет свою изюминку: не сформировавшийся еще, не оперившийся галчонок. Из таких, знаете ли, словно из воска, что захочешь, то и вылепишь. Словом, премилая девчушка.

— Ах! — пролепетала девушка, краснея до корней волос, — неужели это вы… товарищ Винниченко?

— Я! — снисходительно–шутливо, в той же баритональной тональности откликнулся Винниченко. — А что? Разве мне нельзя сюда войти?

— Ну что вы! Но… — Девушка совсем растерялась.

— Разрешите сесть?

— О, пожалуйста, пожалуйста!

Винниченко снял шляпу, потом, немного подумав, снял и пальто. Пальто он перебросил через спинку стула, шляпу положил на стол на собственную книгу, пьесу «Ложь», которую он заметил уже среди прочих.

— Ну вот. Давайте познакомимся: Винниченко Владимир Кириллович. А вас? — задержал он узкую с холодными пальцами девичью руку.

— Моя фамилия Драгомирецкая, Марина…

— Марина?..

— Гервасиевна. Но, конечно, просто — Марина…

— Очень приятно, товарищ Марина. — Винниченко наконец выпустил руку девушки, которая постепенно в его руке становилась теплой и даже немного влажной. — Курсистка? Гимназистка?

— Я учусь на Высших Женских медицинских курсах.

— Прекрасно! Значит, будущее светило украинской медицинской науки?.. А тем временем сеете зерна национального духа среди нашего темного, — Винниченко вздохнул, — и, к сожалению, национально совершенно малосознательного народа! А ваши родители?

— Мой отец — врач. Работает в Александровской больнице.

— А! Чудесно, чудесно! Итак, из старой гвардии сознательного украинства?

Винниченко с удовольствием поглядывал на девушку: все–таки она мила! Стоит красная как маков цвет, но выражение глаз то и дело меняется: сначала в них была растерянность, потом — переполох, а теперь вот словно бы какая–то грусть.

— Ах, нет! — молвила девушка печально и опустила глаза. — Отец мой совершенно равнодушен… к национальному вопросу.

— Ах вот как! Печально. Я бы даже сказал, — Винниченко снова вздохнул, — трагическая ситуация. Впрочем, — он сам улыбнулся горькой, трагической улыбкой, — ситуация обычная: сначала принудительная русификация, далее — самообрусение, в результате: имеешь родителей, но не имеешь родины. Как весь наш народ…

И вдруг — такой уж был характер у Винниченко — и печальное выражение его лица и интонация речи изменились. Он почти вскрикнул страстно: