Юрий Смолич - Ревет и стонет Днепр широкий

— Так что, дорогая Лия, можешь уже записать в протокол: Третий Коммунистический Интернационал создан!

— Не Третий Коммунистический Интернационал, а лишь Союз молодежи… — имени Третьего Интернационала…

Сказано это было тихим, чуть–чуть глуховатым, однако с твердой интонацией девичьим голоском. Эти слова произнесла хрупкая девушка с двумя косичками — тоненькая, даже тщедушная, на вид лет пятнадцати, хотя было ей уже полных семнадцать, — Шурочка Ситниченко. Смотрела она сурово, лет на сорок пять.

Мишко Ратманский ухватил Шуру за талию и так сильно стиснул, что бедная девушка даже пискнула — как мышь под лапой кота.

— Ух ты! Наш прокурор святейшего синода! Фемида–Семирамида правосудия!

Но Шура Ситниченко сразу же высвободилась из крепких объятий Ратманского, гневная и разъяренная, поскольку эти чувства — гнев и ярость — можно было выразить на ее нежном, ласковом, приветливом лице:

— Мишко! Сколько раз я тебе: говорила! Не смей так тискать! И вообще, что за безобразие! И это несерьезно, товарищ Ратманский!

Шура топнула ногой и собиралась уже рассердиться не на шутку, но Картвелишвили схватил их обоих, и Мишка и Шурку, и привлек к себе. Лица юноши и девушки потонули в широкой, словно парус, черной студенческой косоворотке Лаврентия.

— Ну, ну! Кошка и мышка! Цапаться потом будете! Вон уже сторож Капитон звонит в свой треснутый звонок — будто созывает курсисток на лекцию анатомии. Пошли решать главнейший вопрос в повестке дня нашего Союза — об анатомии старого буржуазного мира!..

Пунктом первым на повестке дня только что созданного Союза социалистической рабочей молодежи имени Третьего Интернационала стоял вопрос о власти Советов.

5

Доклад Лаврентия Картвелишвили был кратким.

Через несколько дней в Петрограде должен состояться Второй всероссийский съезд Советов, и партия большевиков требует, чтобы съезд взял в свои руки власть в стране. А ежели буржуазное Временное правительство не захочет ее отдавать, если реакция снова отважится поднять голову, что ж… тогда можно и восстание!

— Да здравствует диктатура пролетариата в нашей стране и международная солидарность пролетариев во всем мире!

Призыв Лаврентия был встречен дружным «ура».

После этого Ратманский, как председатель только что избранного комитета Союза, спросил: кто хочет взять слово? И сразу же поднялось не менее двухсот рук.

Но первым все–таки вырвался Харитон, опередив всех остальных, ибо теперь, после перерыва, они с Данилой расположились в первом ряду.

— От кого вы, товарищ? — спросил Ратманский.

— От шахтеров Донетчины! — выкрикнул Харитон и даже уперся руками в бока, будто готов был броситься в драку, если ему не предоставят слова. Рыжие его космы стояли торчком: слушая доклад, Харитон от избытка чувств все время теребил свою шевелюру.

— Ура! — снова загремела аудитория: появление шахтера в Киеве, где не было ни шахт, ни рудников, всем пришлось по душе. — Давай первое слово шахтеру!

Харитон одним прыжком оказался на трибуне, еще раз взъерошил волосы — они как бы вспыхнули блеском меди в солнечных лучах, одернул «жакет» и… молчал.

Харитону еще никогда не приходилось произносить речей, пускай и перед такими, как сам, молодыми хлопцами, и ему и в голову не приходило, что это такая коварная штука!

— Ну?! Ну! — послышалось из разных концов аудитории.

— Прошу, товарищ, ваше слово! — сказал Ратманский.

— Что же вы, товарищ? — подбодрил и Лаврентий. — Начинайте!

Но Харитон молчал. Он оцепенел. Только ерошил чуб и в который уже раз одергивал пиджак.

Лаврентий насторожился. Может, этот рыжий парень от эсеров, или меньшевиков, либо из анархистов–шаромыжников, из банды анархиста Барона и сейчас устроит какую–нибудь провокацию?

— Начинай, браток, — еще раз подогнал Лаврентий, готовясь в случае необходимости дать отпор. — Говори, а то другие скажут. Времени терять нельзя.

Харитон молчал и уже перестал теребить волосы. Теперь и для него самого стало очевидным, что это конец, капут, амба: сейчас под ним провалится пол и он шлепнется на первый этаж, к курсисткам в белых халатах. Да если бы только на первый этаж: земля расступится, и полетит он в тартарары.

По аудитории пошел гомон, пробежал смешок, послышались и возгласы возмущения. Сзади кто–то насмешливо бросил:

— Да ты хоть на пальцах покажи, что сказать хочешь, эй, ты, рыжий!

«Рыжего», хотя он и вправду был рыжим, Харитон уже не мог снести. При других обстоятельствах он, конечно, прибег бы к языку… кулаков, но отсюда, с трибуны, разве достанешь? Выхода не было, нужно было говорить. И Харитон заговорил.

Голос из его глотки вырвался истошным воплем.

— Оружия! — закричал он. — Дайте нам оружие — всем, как есть, которые здесь сидят! И мы пойдем в бой, завоюем власть Советам! Смерть буржуям и контрреволюции! Так нам большевики на Донетчине говорят, не то что у вас здесь…

Но последних слов его уже не было слышно. Застучали стулья, загремели подошвы — несколько сот молодых ребят вскочили с мест и в один голос подхватили первые слова Харитона:

— Оружия! Дайте нам оружие!

Харитон спрыгнул с трибуны и пошел на свое место, красный как вареный рак.

Теперь хлопцы и девчата выходили на трибуну один за другим. Речей не произносили. С трибуны только и слышно было:

— Дайте нам оружие! Да здравствует восстание!

Первое собрание Союза социалистической рабочей молодежи имени Третьего Интернационала постановило: всем членам Союза принять участие в вооруженном восстании за власть Советов. Всем быть готовыми.

Уже вечерело, когда шумная стая молодежи высыпала после окончания собрания на Собачью тропу. Ранние осенние сумерки спускались в хмурые печерские овраги.

Данила с Харитоном свернули к Кловскому спуску вместе со всеми арсенальскими делегатами. Харитон все оправдывался: как это случилось так, что у него вдруг отнялся дар речи, как только он вышел на трибуну. Но его никто и не слушал, сейчас было не до того. Восстание — единственное, что для них существовало, а больше ничего! Чтобы не было буржуев, а была власть Советов! Что такое власть Советов и как будет при этой власти, представлялось довольно смутно, — собственно, никак не представлялось; однако всем совершенно точно было известно, что будет что–то необычайное и чрезвычайное, что–то такое, чего раньше не было — с тех пор, как свет стоит, и что даже не каждому приснится во сне. Мир был огромен и безбрежен, стелется в тот мир широкая дорога без конца и края, и по этой дороге кому же и идти, как не им, молодым?

И от таких чувств огонь в груди так и полыхал, энергия в каждом прямо кипела, и сил ощущалось столько, что и в самом деле не составляло никакого труда поставить вверх тормашками весь мир. Сил было столько, что их некуда и девать, — и уже кто–то разбил камнем газовый фонарь: все равно ведь фонарь принадлежал франко–бельгийской буржуазной компании! Потом кто–то боднул и перевернул афишную тумбу с объявлениями комиссара Временного правительства и начальника Киевского военного округа.