Луи Буссенар - Капитан Сорвиголова

— Доктор Дуглас! — воскликнул капитан Жюно. — Какая удача!

— Капитан Жюно! Чем могу быть полезен, друг мой?

— На вас, доктор, вся надежда… Умоляю во имя нашей дружбы!..

— Говорите же, говорите скорей, в чем дело, дорогой капитан! Можете не сомневаться…

— Я и не сомневаюсь. Видите молодого человека? Это Сорвиголова, знаменитый командир молокососов. А другой — его лейтенант, Фанфан.

— Дети, настоящие дети! — тихо промолвил доктор.

— Но герои!

— Герои! — согласился Дуглас.

— Так вот что, доктор, Сорвиголова — француз. Я встретился с ним в Канаде и полюбил его, словно сына. Душа обрывается, как подумаю, что он может умереть!

— Увы, бедный мальчик, кажется, уже скончался, — сказал доктор. — А впрочем, посмотрим. — И, скорее для очистки совести, врач прильнул ухом к груди Жана. — Подумать только, сердце бьется! Хотя и слабо, едва-едва…

— Значит, жив?! — не помня себя от радости, вскричал капитан Жюно. — Какое счастье!..

— Погодите радоваться, жизнь его на волоске.

— О нет, доктор, он выкарабкается! Ни разу не встречал другого такого молодца, как Жан. Да и ваше искусство врача совершило уже не одно чудо…

— Клянусь, я сделаю все, чтобы спасти этих мальчиков!

— Благодарю вас, доктор! Отныне я ваш до гробовой доски! Порядочному человеку вовек не забыть той услуги, которую оказываете вы мне сейчас.

«Кейптаун, 20 октября 1900 года

Дорогая сестра!

Хотя и не без труда, но из объятий смерти я вырвался. Вне опасности и Фанфан, которому также пришлось нелегко. Одна пуля в животе, другая в печени, три или четыре — уже не помню точно — угодили в ноги! Но парижанин с улицы Гренета живуч как кошка.

А я хоть родом и не оттуда, но все же из Парижа, и, следовательно, меня тоже не так просто убить. Представь себе только: одна пуля попала мне в левое бедро, другая — в руку, тоже в левую, третья — в правую ногу, четвертая вторично продырявила легкое, да еще возле самого сердца.

Да, сестренка, когда мой друг Франсуа Жюно подобрал нас обоих, дела наши были совсем плохи. Мы валялись на земле, как выброшенные на берег карпы. Этот добрейший канадец передал нас в искусные руки доктора Дугласа, которому мы и обязаны теперь жизнью. Врач — настоящий рыцарь, таких немного в английской армии. Он ухаживал за нами, словно родной брат, не жалея ни сил, ни времени, и, воскресив нас из мертвых, совершил подлинное чудо.

Мы пробыли без памяти двое суток. А когда очнулись, увидели, что лежим рядом в тесной клетушке, пропахшей йодоформом и карболкой. Мне почудилось, что нас плавно несет куда-то.

«Санитарный поезд», — подумал я. И не ошибся. Это был тот самый поезд, в котором я некогда сопровождал миссис Адамс к ее умирающему сыну.

Доктор и вообще весь медицинский персонал трогательно заботились о нас. Наши товарищи по несчастью — опасно раненные английские солдаты — относились к нам по-дружески.

Состав, как и во время первой моей поездки, перемещался той же поступью военного времени: то уверенно мчался в заданном направлении, то пятился назад, чтобы тут же снова рвануть вперед. Оба мы пребывали тогда в плачевном состоянии. Доктор то и дело появлялся у наших коек: менял повязки, очищал раны от гноя, измерял температуру и, отмечая что-то в своем блокноте, то сокрушенно покачивал головой, а то, наоборот, довольно ухмылялся. Добрая душа этот врач!

Путешествие длилось долго, очень долго, но мы на это не жаловались: нам было хорошо!

Мы всем своим существом наслаждались покоем, столь необходимым для нас после пережитого. Сознание того, что нас вернули к жизни, с которой мы простились было в Ваальском ущелье, преисполняло наши сердца радостным восторгом. Наконец, мы испытывали чувство гордости при мысли о том, что с честью выполнили свой гражданский и воинский долг в один из самых трудных периодов в истории борьбы двух маленьких южноафриканских республик за свою независимость.

По прибытии в Кейптаун, на восьмой день пути, доктор Дуглас объявил нам, что теперь он окончательно готов поручиться за наше благополучное выздоровление. Врач перевез нас в больницу, где передал на попечение своего собрата по профессии, который пользует нас и поныне.

Ты можешь, конечно, представить, как горячо благодарил я доктора Дугласа, когда он зашел к нам попрощаться! Перед уходом он предупредил, что для полной поправки нам потребуется длительный больничный режим.

Я, разумеется, стал горячо с ним спорить, а Фанфан заворчал, как заправский наполеоновский генерал. Сама посуди: мы так мечтали вернуться как можно скорее в Трансвааль, чтобы собрать новый отряд молокососов и опять броситься в схватку!

Невольно вырвавшееся у меня признание в наших планах рассмешило милейшего доктора.

— Да вы же — пленники! — заметил он.

— Что ж из того! Пленники бегут.

— Дорогой Сорвиголова, — мягко сказал доктор, взяв меня за руку, — оставьте эту опасную игру. Поверьте, с вами говорит сейчас не англичанин, не патриот своей страны, а только врач и друг. Восемь месяцев вы вели тяжелую боевую жизнь, потребовавшую невероятного напряжения всех ваших физических и духовных сил. Вы были дважды опасно ранены, нервная система испытывала постоянно огромные нагрузки.

— Мы слышали, будто современная пуля отличается гуманностью, — насмешливо произнес Фанфан.

— Не слишком-то доверяйте этим толкам, — продолжал Дуглас. — Как бы там ни было, но эти пули вкупе с переутомлением так расшатали ваш организм, что вполне здоровыми людьми вы станете не раньше как через пять-шесть месяцев. А до тех пор, надеюсь, эта проклятая война окончится.

Предсказания доброго доктора исполнились лишь наполовину: прошло уже четыре месяца после нашей последней встречи, и мы действительно почти поправились, но война вспыхнула с новой силой.

Положение наше как пленников становится все более тягостным. Дело в том, что по мере нашего выздоровления милые друзья-англичане, по меткому выражению Фанфана, все туже «завинчивают» нас. И вот наконец так «завинтили» и установили за нами столь строгий надзор, что бегство практически невозможно. Но мы попытаемся!

Хитрые англичане предложили нам свободу под честное слово, если мы не станем больше участвовать в войне. Благодарим покорно! Это значит быть своим собственным тюремщиком, изо дня в день расходовать всю свою бурную энергию только на то, чтобы подавлять в себе свое самое пылкое желание. Нет, мы не могли пойти на такое! И, не колеблясь ни секунды, решительно отказались. Ну а дальше, сама понимаешь, лазарет превратился в тюрьму. А так как больничная клетка кажется нашим стражам не вполне надежной, нам предстоит заманчивая перспектива недели через две отправиться на понтоны. А может быть, и на остров Цейлон или на Мыс Доброй Надежды.