Дмитрий Белый - Басаврюк ХХ

— В Лаврентия совести хватило до нас перейти. А ты здесь и далее «светлая жизнь» строишь?

— Кожух, мы же как братья были…

— Были и прошли, закончилось наше братство.

Заброда с ненавистью бросил:

— Ах ты, петлюровская контра, — и бросился на Кожуха. Карабин отлетел. Они упали на землю и покатились, хрипучи. Откормленный председатель, который был намного тяжелее Кожуха, оказался сверху, толстые пальцы вцепились в горло сотника. Кожух почувствовал густой запах перегара, в глазах вспыхнули красные пятна. Кожух одной рукой уперся в скользкое от пота подбородок Заброды, и, теряя силы, едва смог выхватить кинжал. Заброда попытался перехватить его руку, но не успел, — блестящее лезвие мягко вошло ему под сердце. Заброда охнул и рухнул на землю. Шатаясь, Кожух поднялся, чувствуя, что силы покидают его, — искра жизни, подаренная ему повстанцами, угасала. Кожух сцепил зубы и поднял карабин. Сухо щелкнул затвор, загоняя патрон в магазин. В доме кто затянул:

— Гори, Гори, моя звезда…

Кожух резко выдохнув и зашел внутрь. После ночной темноты глаза его резанул яркий свет нескольких керосиновых ламп. Посередине просторной горнице стоял длинный стол, уставленный тарелками и бутылками, в углу трещала пластинка патефону. За столом сидело несколько людей в кожанках и военных гимнастерках с «ромбами». Среди них его глаз сразу уловил человека в штатском. Глаза прятались за блестящими пенсне, вспотевшее лицо светилось самоудовлетворением, рот кривился многозначительной улыбкой. Тяжело переводя дыхание, Кожух застыл. Военный, который сидел ближе всех, удивленно поднялся и пошел ему навстречу:

— Ты кто и… — он не успел договорить, Кожух навскидку выстрелил ему в приоткрытый рот. От выстрела в упор голова разлетелась на красные куски, которые дождем хлынули на стол с едой и лица присутствующих. Поднялся шум, военные и гепеушники засуетились, хватаясь за оружие. Трех Кожух застрелил на одном дыхании, четвертый успел схватить револьвер и выстрелить. Выстрелы грянули одновременно. Гепеушник с пробитым черепом отлетел к окну, а Кожух почувствовал удар в правый бок. Он отбросил пустой карабин и, опершись на стол, вытащил из кобуры маузер. В горнице повисла тишина, только в углу продолжал трещать пошкрябаною пластинкой патефон. За окном слышались крики и выстрелы. Кто неистово кричал:

— Банда в станице!

Раздавались команды, несколько конных пронеслись галопом по улице.

Фельдман с белым лицом стоял, втиснувшись спиной в стену. Кожух устало сел на скамью, зажимая занемелую сторону. Черкеска быстро пропитывалась кровью. Ему хотелось закрыть глаза и заснуть. Но он внимательно рассматривал оторопелого с перепугу мужчину, который смог разрушить его мир.

Кожух тихо спросил:

— Так это ты, гнидо, теперь здесь всем заправляешь?

— Слушай, казак, я даю тебе слово большевика, что если ты не убьешь меня, то будешь амнистирован…

— А ты знаешь, что такое Голод? — не слушая, спросил его Кожух.

Фельдман замолчал, его лицо посерело. Кожух поднял «Маузер»:

— Сейчас узнаешь, — и пару раз выстрелил ему в живот. Больше Кожух не обращал внимания на Фельдмана, который упал на глиняный пол и, скуля, засучил ногами по полу.

За окном серело утро, темные облака, которые затянули небо, время от времени прорезала молния. Вот-вот должен был начаться дождь. Солдаты быстро окружали дом. Кожух увидел, как они тянули несколько станковых пулеметов, быстро устраивались за плетнями и стенами домов. Перебирая руками по стене и переступая через трупы, Кожух добрался до угла, где еще висели под полотенцем старые иконы. Осторожно просунул руку за крайнюю икону. Рука сразу нащупала мягкий кожаный мешочек. Держа его и превозмогая боль, Кожух опустился на скамью. За окном кто кричал:

— Товарищ Фельдман!

Он подумал: «На каждого Фельдмана всегда свой Кожух найдется».

Пальцами, которые уже отказывались слушаться, развязал мешочек. В ноздри сразу ударил забытый аромат душистого табака.

…Быстро выселяли, выбрасывали из дома, — ждали уже подводы до станции, а там на холодную смерть, но отец успел спрятать для сына единственное, что мог…

Странный покой и давно забытое чувство счастья возвращения домой наполнили его душу. Пулеметная очередь ударила в окно, оставляя на белой стене струйку широких темных отпечатков. Кожух слабо улыбнулся.

На улицу упала стена дождя. Первые капли затарахтели по окнам дома, оставляя стремительные вьюнки, и через мгновение все стекло закрыл прозрачный и чистый слой воды.

Каждый вечер я прихожу в кафе Длугоша. Какие бы срочные дела у меня не были, я всегда нахожу хотя бы пару десятков минут, чтобы посидеть там, выпить кружку пива и перекинуться несколькими фразами со знакомыми. Я смотрю на дверь, и каждый раз, когда звонит звонок на двери кафе, извещая о новых посетителей, невольно напрягаюсь. Мне кажется, что именно сейчас сюда войдут мои товарищи и я снова смогу обменяться кивками с Кожухом, выслушать соображения отца Василия о содержании веры, спланировать с Бойчуком новые пути Борьбы и выразить полковнику свои мнения относительно развития истории. А главное, узнать — что ждет там, за черным отверстием…

И только тогда я смогу поехать в одну далекую и спокойную страну, где под чужим именем живет Наташа.

Но каждый раз заходят другие. Среди них украинских ветеранов становится все меньше. За последнее время много выехало из Подебрад, другие увязли в работе и нищете. Некогда, сжатые в железный кулак, сохранив братство в лагерях для интернированных, мы еще оставались Армией в первые годы мирного эмиграционной жизни. Тогда нас объединяла надежда на возвращение. Теперь наше братство постепенно распадается, рассеиваясь по всему миру.

Вчера мы провожали с десяток казаков к Иностранного легиона. Я понимал их. Нищета и безработица городской жизни, тоска по былым временам, стремительно толкала их туда, где хоть нечто могло напомнить им о временах, когда они находились на вершине своего венного счастья.

Прощание было печальное — все понимали, что расстаемся навсегда. Разговаривали мало — глотали, не пьянея, водку и пели длинные степные песни.

Возле меня сидел куренной Гоголь. Почему мне всегда было немного неловко в его присутствии. Возможно, этому способствовало его фамилия. Он не пел, только внимательно слушал, облокотившись на руку. Над столом звучало «Проституток, вітре, на Украину». Высокий дискант запевалы, возвышался в неведомые миры, и стройное пение других, рассыпанный на подголоски, придавал этой песни торжественного трагизма и невыразимого сумму.

Когда пение завершился и за столом снова поднялся гомон, Гоголь, ни к кому не обращаясь, начал рассказывать. Но я точно знал, что эти слова предназначены мне.