Михаил Кожемякин - Красная Валькирия

Мулла испугался еще больше: приветствие человека в полосатой рубахе без ворота показалось ему страшной тарабарщиной, языком шайтана. От такой мерзости следовало немедленно очистить себя намазом. Святой человек с помощью слуги спустился с лошади, слуга расстелил для него на земле молитвенный коврик, приготовил кувшин и медный таз для омовения, и мулла стал молить Аллаха, чтобы дьявольское видение рассыпалось в прах, стало тенью и маревом.

- Смотри, братцы, поклоны бьет! - удивлялись дипломаты Страны Советов.

- И славно у него выходит, ровно в церкви, - с невольным восхищением сказал молодой матрос, прятавший под тельником крестик.

- Отставить разговорчики! - прикрикнул на него Раскольников. - Поехали, пусть местный служитель культа и дальше в пыли валяется. Наше дело - сторона. Пока - сторона. Мы в этой стране представляем Советскую Россию, но к мировой революции их призывать права не имеем. Наркоминдел запретил особой директивой.

Чтобы успокоить муллу, Лариса сняла с головы буденовку. Под остроконечным шлемом были спрятаны пышные темные волосы, ионийские завитки которых сводили с ума друзей-поэтов. Теперь мулла видел в Ларисе пери, для забавы или по странной прихоти надевшую мужской костюм. Только пери могла оставить открытым такое прекрасное лицо, только пери Аллах мог наделить таким смелым и царственным взглядом глубоких и темных, как на старинных персидских миниатюрах глаз. И только у пери могла быть такая по-детски растерянная и по-царски торжествующая улыбка!

Мулла поднялся с колен, почтительно склонился перед Ларисой и произнес слова приветствия. Ответом ему был хохот балтийских морячков, не испытывавших никакого почтения ни к дородному "служителю культа", ни к его тощему слуге. Тогда мулла решил, что пери попала в плен к демонам и схватил было за узду ее лошадь, но Раскольников, которому изрядно надоела эта странная сцена, дал знак каравану.

Демоны вместе с пери исчезли в дорожной пыли, а уязвленный в самое сердце мулла еще долго стоял посреди дороги и смотрел им вслед. Удивительное видение послал ему Аллах: райскую деву пленили дэвы, надели ей на голову остроконечный шлем с кровавой звездой, заставили носить мужскую одежду и, быть может, завладели ее бессмертной душой... Горько и грустно стало мулле, словно он и не совершал паломничество в святой город Мекку. И долго еще потом он вспоминал райскую деву, которая ехала по Хезарийской дороге в сопровождении каравана демонов. Вспоминал и просил у Аллаха свободы для несчастной!

Встреча с муллой напомнила Ларисе о подлинной цели ее пути. Раскольников и балтийские морячки из его свиты, Владимир Кукель, оправивший на дно морское отборные корабли Черноморского флота, чтобы они не доставались белым и Антанте, переводчик поневоле Семен Лепетенко, даже собрат по перу - Лев Никулин, все они ехали в Афганистан, чтобы сделать азиатского Петра I, эмира Амманулу, если не другом, то хотя бы союзником Советской России. На одном из привалов Раскольников, смакуя циничные подробности, рассказал "братишкам" о том, что Амманула еще тот "хрен" - организовал убийство своего любимого папаши Хабибуллы и собственноручно выколол глаза обожаемому дяде Насрулле. "Словом, - поправился Раскольников, когда к его рассказу прислушалась Лариса, - Амманула - человек крупный и решительный, как в политике, так и в преступлениях".

"Ты прав, политика и преступления - одно и то же", - съязвила Лариса, и Раскольников снова почувствовал - с бесцветной опустошенностью и отчаянием, что его с женой разделяет пропасть, которую не преодолеть боевыми подвигами и славой, разделенной на двоих властью и даже этим совместным изгнанием. Лариса прошла с ним Гражданку - не стесняясь, отдавала жестокие приказы, расхаживала с маузером по палубе и охотно играла в комиссаршу. Но ее руки, сжимавшие маузер, была непростительно белыми, и расхаживала она перед матросами в парижском платье, и даже порой грассировала всем назло, так что "братишки" хорошо понимали, что кожанка комиссарши - "невзаправду", что эта барыня охотнее бы надела что-нибудь свое, барское, и ведут ее по военным дорогам боль и ненависть, нестерпимая ненависть к прежнему, дореволюционному миру, и к нему же - безумная, бездумная любовь.

Федор Ильин, назвавший себя Раскольниковым из любви к топору, который опустил на голову старухи-процентщицы герой романа Достоевского, еще недавно - мичман императорского флота, закончивший гардемаринские классы, незаконный сын протодиакона Федора Александровича Петрова и дочери флотского генерал-майора Антонины Васильевны Ильиной, был для революционных балтийских "братишек" своим. В Федоре Федоровиче не наблюдалось Ларисиной невольной утонченности, непростительной для большевистского начальства одухотворенности. Он шел по революционным дорогам потому что искал власти - и нашел ее. Нашел, как любой балтийский морячок, которому удалось выбросить за борт командира и взять власть на судне.

В балтийской матросской вольнице Раскольников-Ильин был своим, а Лариса - чужой, прихотью командира, "персидской княжной", которую новоявленный Стенька Разин для забавы нарядил в комиссарскую кожаную куртку и галифе. Матросов удивляла небывалая, почти собачья преданность, которую Раскольников испытывал к Ларисе, к ее редкой, властной красоте и невольной, старорежимной одухотворенности. "Персидская княжна" стала командиршей, отдавала приказы, ловко стреляла, во время высадок на берег носилась на коне перед строем - словом, усердно и искусно играла свою роль. Но в редкие минуты затишья маска комиссарши падала с ее уставшего лица: в такие мгновения она смотрела вокруг непонимающим взглядом и бормотала стихи, при звуке которых Раскольников хватался за маузер, бросался к жене, а потом, испуганный и завороженный ее властным спокойствием, опускал оружие и отходил в сторону. Чьи стихи читала она? Конечно, Гумилева.

Лариса ехала в Афганистан, некогда входивший в огромную Персидскую империю, чтобы собственными глазами увидеть чудесный сад средневекового персидского поэта Гафиза, именем которого подписывал свои письма к ней Гумилев. В этих письмах Гумилев был Гафизом, поэтом, которого современники называли "языком чудес", а она - Лери. Ее новое имя рифмовалось с Пери, она была райской девой, попавшей в чудесный сад Гафиза и оставшейся там навсегда. "О Сердце Веры, князь Гафиз, ты видишь пери пред собою, Она сошла из рая вниз, стать лучшего из нас женою...", - как заклинание, шептала Лариса. Гумилев подарил ей прекрасную Персию - страну поэтов, блистательнейшим из которых был Гафиз, и комиссарша ожидала увидеть хоть отблеск этой волшебной страны, луч, упавший прямо из рая на сады земного Ирана.