Феликс Гра - Марсельцы

— Это был он! — воскликнул один гвардеец, и все четверо, круто повернув коней, помчались галопом по тропинке, по которой только что прошел старый пастух.

Я растерянно глядел им вслед, не зная, хорошо или дурно я поступил. Чем дальше я думал о происшедшем, тем больше приходил в смущение.

Уже близился вечер; солнце повисло над вершинами цепи холмов на горизонте. Отдохнувшие федераты группами подходили к мосту. Отряд должен был скоро выступить в поход.

Я не спускал глаз с ивовой рощи, в которой скрылись пастух и его преследователи. Мне казалось, что я слышу доносящиеся оттуда крики, возгласы, звон бубенчиков.

Слух не обманул меня: из рощи показались сначала красные султаны гвардейских треуголок, а затем и сами гвардейцы, окружившие старого пастуха.

Подъезжая к мосту, гвардейцы отсалютовали батальону саблями и крикнули:

— Да здравствует нация!

Федераты окружили их тесным кольцом.

— Что сделал этот человек? — спросил капитан Гарнье.

— Это предатель и изменник, — ответил один гвардеец. — Он предал революцию и изменил родине.

— Смерть ему, и да здравствует нация! — закричали федераты.

Каждый наперебой спешил внести свое предложение.

— Судить его на месте! Пусть попробует вкус марсельских слив.

— На изменника не стоит тратить порох! Хватит с него веревки.

— В реку его!

В то время как все спорили и шумели, старый пастух вдруг смертельно побледнел, пошатнулся и упал.

С помощью двух других федератов, которым, как и мне, стало жалко несчастного старика, я усадил его на настил моста, прислонив спиной к перилам. Покамест гвардейцы обсуждали, как доставить арестованного в город, если он не сможет или не захочет идти пешком, я живо достал свою фляжку с водкой и влил ему в рот два глотка.

Крепкий напиток вернул краску бледным щекам старика. Он открыл глаза и, увидев меня, тихо сказал:

— Спасибо, дитя мое!

Увидев, что пастух слаб, болен, стар, многие федераты пожалели его. Они зашептались между собой, что следовало бы отпустить старика на все четыре стороны, если только он не совершил какого-нибудь тяжкого преступления.

— Пощадите этого человека! — говорили они гвардейцам. — Смотрите, он еле дышит! Кем бы он ни был в прошлом — патриотом или врагом народа, — сейчас он не может никому причинить зла.

— Старик не опасен, говорите вы? — вскричал один из гвардейцев. — Вы сейчас увидите сами, кто этот пастух!

И, бросив поводья своего коня, он подбежал к арестованному и сорвал с его плеч бурый плащ из грубой шерсти.

Вот так так! Что же мы увидели! «Пастух» был одет в великолепный костюм из фиолетового бархата, отороченный тончайшими кружевами. На груди у него висел ослепительно сверкающий золотой крест.

Национальный гвардеец рассмеялся:

— Видите теперь, кто этот внушающий вам сострадание бедняк? Это не кто иной, как его преосвященство бывший епископ Мендский монсиньор Кастеланне. Этот умирающий старик командует двадцатитысячной армией роялистов, которая стоит лагерем под Жалле. А знаете ли вы, для чего этот предатель вырядился пастухом? Он хотел перебраться через границу, чтобы вместе с эмигрантами и иностранными захватчиками пойти войной на Францию и удушить революцию! Глядите, вот доказательство!..

И с этими словами гвардеец вырвал из рук пастуха посох и сломал его. Вместе с дождем золотых монет из отверстия выпал свернутый в трубку лист пергамента. Капитан Гарнье развернул его: это был план заговора против революции!

Весь батальон в один голос закричал:

— Ах, негодяй! В реку его! Казнить предателя!

Над головой старика замелькали кулаки. Еще секунда — и изменника растерзают, разорвут на клочки. Но гвардейцы заслонили его от негодующих федератов.

— Не трогайте его! — кричали они. — Этого человека необходимо предать живым в руки революционного трибунала.

Марсельцы с неохотой подчинились, и гвардейцы увели своего пленника.

Рран-рран-рран! — загремел барабан.

Батальон построился и снова зашагал по дороге в Париж.

Между тем длинный переход в полном походном снаряжении утомил даже самых выносливых. У многих на ногах вскочили волдыри. Некоторые федераты сняли сапоги и с облегчением шлепали босыми ногами по густой дорожной пыли.

Мы шли теперь по области, населенной роялистами. Местные жители встречали нас угрюмым молчанием; не раз, обернувшись, мы ловили на себе горевшие ненавистью взгляды. Казалось, все эти люди были похожи друг на друга — все толстые, неопрятные, с бледными тупыми лицами и бесцветными, водянистыми глазами. Это были скупые, жадные и недоверчивые люди. Ни один из них не улыбнулся нам, ни разу мы не слышали смеха, никто не предложил нам глотка вина. Напротив, они с нескрываемой злобой провожали нас глазами и за спиной показывали нам кулаки.

Все в этой местности было таким же суровым и неприветливым, как сами жители: и хижины с почерневшими от времени крышами, и унылые, без единого деревца, поля, засеянные однообразными рядами свеклы, гороха и бобов, и серое небо, и даже солнце, окутанное туманной дымкой, как покойник саваном.

Поэтому и наш отряд хранил угрюмое молчание. Часы проходили за часами, но не слышно было ни песен, ни разговоров. Чтобы ободрить федератов, командир батальона майор Муассон и капитан Гарнье стали ходить по рядам; они говорили, что несчастья народа кончатся навеки, как только мы придем в Париж и захватим королевский замок.

— До Парижа осталось не больше девяти дневных переходов, — утешали они нас. — В столице вас ждет обильная пища и отдых. Мы сделаем всех людей свободными, мы отдадим весь хлеб тем, кто его сеял, все плоды тем, кто возделывал сады, все стада тем, кто их пасет!

Я не нуждался в этих ободряющих словах. Я шел бы вперед, даже если бы вместо хлеба меня ждали камни; я готов был ступать босыми ногами по битому стеклу, питаться крапивой и шиповником, и это не помешало бы мне тянуть, тянуть свою пушку с неослабевающим упорством и силой.

Мне больно было слышать, как старые федераты, бородачи, оставившие там, в Марселе, Арле или Гарбе, жен и детей, время от времени перешептывались:

— Как знать, чем все это кончится?.. Не думали мы, что до Парижа так далеко… Национальная гвардия будет против нас — все парижане за короля! Ходят слухи о том, что они решили не пускать нас в Париж — нам предложат стать лагерем за стенами города… Вот увидите, окажется, что мы напрасно тащились на край света!